Геннадий Тоболяк - Афганская война ГРУ. Гриф секретности снят!

– Только теперь, с вашим приходом, командир, началась настоящая работа на «точке». Я устаю, как собака, но чувствую, что живу и ничего со мной не случится, раз рядом со мной вы, командир!

– Полноте, Микаладзе, хвалить и льстить начальству! Почитайте-ка мне стихи Сергея Есенина «Русь уходящая».

– А все-таки, командир, спасибо вам за науку побеждать! Вы научили нас, как надо работать по-настоящему, напряженно и ответственно, радоваться усталости и знать, что день прошел не зря, – говорил прапорщик Микаладзе, брал в руки гитару и пел песню «Над окошком месяц» на стихи Сергея Есенина, знал, что Есенин – мой любимый поэт:

По мере того как я узнавал подчиненных в ходе работы, мне все больше нравился Микаладзе, своей надежностью, порядочностью, умением делать свое дело без суеты и шумихи, а главное – добротно.

В минуты тревог и раздумий он часто читал стихи Николая Рубцова:

С Микаладзе происходило какое-то естественное погружение в стихию детства, кажется, вопреки его воле. «Нельзя молчать!» – говорил он себе, и он вопиет, не молчит.

– Точность – это вежливость королей! – говорил Микаладзе, принимаясь за работу. У меня никогда не было сомнений, что он может что-то напутать или сделать плохо.

– Михаил Николаевич, – спрашивал я прапорщика Микаладзе, – какие у тебя планы на будущее? Мне известно, что в скором времени тебе предстоит вернуться в Москву, командировка в Афганистан заканчивается.

– Нет у меня никаких планов. Наверное, повидаю своего деда в Тбилиси и снова вернусь в свою московскую холостяцкую квартиру. Моя судьба непутевая. Живу один, как старый ворон. Ни к чему не стремлюсь. Одолела хандра.

– Разве можно жить без мечты и без планов на будущее?

– А почему нельзя? Идет война. Гибнут люди. Кругом кровь и ложь. Я разуверился в людях и чем больше живу, тем больше замечаю, что плохих людей больше, чем хороших! – Микаладзе говорил, не поднимая головы, разглядывая две огромных раковины, излучающих свет от полированной поверхности.

Михаил Микаладзе любил тишину, мерил ее своими шагами, порой часами ходил по комнате, молчал или бубнил себе под нос стихи:

– Мне нравится творчество М. Ю. Лермонтова, – говорил мне прапорщик, когда я заходил к нему в комнату, чтобы ознакомиться с телеграммами из Центра или направить в Центр свои телеграммы, – а вам, товарищ полковник, я знаю, нравится творчество Сергея Есенина.

– Все верно. Так и есть. Сборник со стихами Есенина я вожу с собой по всему свету, где только мне приходилось бывать по делам службы. Послушай, Михаил Николаевич, как Есенин чудно пишет, словно читает мои мысли:

– Вот и вы, товарищ полковник, кажется, заскучали по дому, – задумчиво сказал прапорщик, – только я не скучаю по ком-то, я до сих пор не женат и, по правде говоря, меня не тянет в Москву. Там меня никто не ждет.

– Жениться, Михаил Николаевич, никогда не поздно. Сорок лет – это прекрасный возраст для мужчины. Расцвет мужской красоты и таланта. Вот вернемся домой, тогда и поговорим о свадьбе.

По ночам электрический свет на станции выключали и «Мусомяки» погружалась в темноту. Микаладзе доставал старый, ржавый фонарь, доставшийся ему от прежнего хозяина дачи, зажигал фитиль, становилось таинственно и как-то по-особому необычно в комнате шифровальщика. Фонарь начинал мигать от сквозняков, не освещал лица людей, а лишь бросал тень на них, превращая хозяина комнаты в скупого рыцаря, колдующего за столом над своими бумагами, как над драгоценными бриллиантами.

В последнее время прапорщик явно хандрил.

– Жизнь проходит стороной, – говорил с грустью в голосе Микаладзе, – и в этой жизни так и не было ничего хорошего и радостного. Все одно и то же: нищета, голод, болезни, одиночество. И когда это кончится, одному богу известно, наверное – никогда. Человек, зачатый в невежестве и разврате, появляется на белый свет случайно, чтобы не радоваться жизни, а страдать и умереть в грязи и нищете, как жили его родители, удобряя собой бренную землю.

Я молчал в такие минуты откровения прапорщика, давал возможность ему высказаться, чтобы лучше понять его духовный мир. Во всем облике Михаила Микаладзе сквозила внутренняя тревога и неустроенность в жизни. Он нервничал, переживал, внутри него бурлили страсти, но он старался их не показывать и лишь наедине со мной признавался в своих сомнениях и переживаниях, которые обуревали его душу и были готовы выплеснуться на поверхность. Оперативные офицеры считали себя особой кастой и были враждебно настроены к Микаладзе, считали его неуживчивым и неуравновешенным человеком. Он не таясь говорил, что думал, и это, естественно, не могло нравиться офицерам, любителям покутить и покрасоваться своей храбростью, будучи не на трезвую голову.

Сутуловатый, суровый на вид, Микаладзе был на самом деле доверчивым, как ребенок, ранимым человеком, добрым и отзывчивым, но не все знали об этом. Начальство ценило Микаладзе как хорошего специалиста, а не человека.

Я продолжал молчать, делал вид, что углубился в чтение документов из Центра, а сам внимательно слушал Микаладзе и следил за ходом его мысли, высказанной вслух, и за тем, что он хотел сказать, но так и не сказал, глубоко спрятав в своей душе. На этот раз Михаил Николаевич Микаладзе раскрылся передо мной не полностью, но я знал, что придет время, стоит только подождать – и он сам все расскажет, если доверие ко мне будет еще больше.

Микаладзе закурил. Стал ходить по своей маленькой комнате взад-вперед, задевая табуретки. Чувствовалась во всем его облике тревога и внутренний разлад.

– Я теперь, товарищ полковник, стал чаще смотреть в небо, – задумчиво сказал Михаил Микаладзе, – а почему? – спросите вы. Да потому, что жить стало безопаснее в каком-то роде, хотя и физически труднее. Потянуло к звездам, на простор. До вашего прибытия в Кандагар все жили в каком-то страхе, ожидании беды. Стыдно сказать кому-то, что переводчики спали под кроватью, не когда-то давно, а неделю назад. Теперь все поменялось к лучшему и на душе стало спокойнее, что басмачи не прибьют и не прирежут ночью, как часто случается на других «точках». Однако мои раковины неспокойны, они издают звуки тревоги и приближающейся беды.