Борис Тененбаум - Великий Наполеон

«… Да, видел и убедился, что он боится генерального сражения более всего на свете, – повторил Долгоруков, видимо, дорожа этим общим выводом, сделанным им из его свидания с Наполеоном. – Ежели бы он не боялся сражения, для чего бы ему было требовать этого свидания, вести переговоры и, главное, отступать, тогда как отступление так противно всей его методе ведения войны? Поверьте мне: он боится, боится генерального сражения, его час настал. Это я вам говорю. ..»

Персонаж «Долгоруков», в подробности описания которого он не входит, – это князь Петр Петрович Долгоруков. В 1805-м ему было всего 28 лет. Именно его царь и выбрал для ведения переговоров с Наполеоном. Того, как он их провел, Толстой тоже коснулся, и тоже – вскользь и слегка. Вот что говорит его персонаж, когда князь Болконский спрашивает его мнение об «… императоре французов …», которого он видел лично:

«… Он человек в сером сюртуке, очень желавший, чтоб я ему говорил «ваше величество», но, к огорчению своему, не получивший от меня никакого титула. Вот это какой человек, и больше ничего, – отвечал Долгоруков, оглядываясь с улыбкой на Билибина …»

Тут опять все точно, как мы знаем из мемуаров самого Наполеона, князь говорил с ним очень заносчиво. В какой-то степени его для этого и выбрали – у князя была репутация человека, который не побоится никого и ничего. Е.В. Тарле описывает его разговор с Наполеоном следующим образом:

«… Александр отказал Наполеону в личном свидании и отправил к нему князя Долгорукова. Долго впоследствии издевался Наполеон над этим молодым придворным генералом; он его потом даже в официальной печати называл «reluquet». В этом непереводимом французском эпитете заключены два русских понятия, выражаемые словами «шалун» и «вертопрах». Вел себя Долгоруков надменно, непреклонно и внушительно, обращаясь с французским императором, «как с боярином, которого хотят сослать в Сибирь», – так впоследствии острил Наполеон, вспоминая об этом свидании. Продолжая талантливо исполнять ту же комедию, Наполеон прикинулся смущенным и расстроенным. И вместе с тем, зная, что не следует переигрывать и что все на свете, даже глупость князя Долгорукова, имеет предел, он кончил свидание заявлением, что не может согласиться на предложенные условия …»

Надо сказать, что, говоря о том, что «… даже глупость князя Долгорукова имеет пределы…», Евгений Викторович Тарле последовал за Наполеоном и ради красного словца представил полным дураком вообще-то очень дельного человека. Александр использовал его услуги для дипломатических переговоров с королем Пруссии, да и в делах внутренних он был ему полезен, хотя бы тем, что не боялся высказывать свое мнение. Он, например, резко разошелся с князем Адамом Чарторыйским, другом Александра Первого и его министром иностранных дел, в важнейшем вопросе о восстановлении Польши. Это был любимый проект князя Адама – собрать земли Польши, разделенные между Австрией, Пруссией и Россией, в единое Королевство Польское, конституционную монархию, связанную с Россией личной унией. При этом Александр, помимо Императора Всероссийского, становился бы и польским королем – и мысль эта Александра Павловича сильно занимала.

Князь Долгоруков оспорил саму эту идею. Он полагал, что поляки, собранные вместе в единое государство, неизбежно захотят и независимости от предлагаемой им унии с Россией. Хотя точка зрения Адама Чарторыйского поддерживалась чуть ли не всеми близкими сотрудниками Александра Павловича – и Новосильцевым, и графом Кочубеем, и графом Строгановым, и самим императором, Долгоруков не побоялся ее оспорить и даже заявил однажды Чарторыйскому прямо в лицо:

«… Вы рассуждаете, милостивый государь, как польский князь, а я рассуждаю, как русский …»

Нет, что бы ни говорил Е.В. Тарле (или Наполеон), но князь П.П. Долгоруков не был ни дураком, ни трусом.

Но он действительно был обманут. И не он один. У того же Толстого начальник штаба союзной армии, генерал Вейротер, на военном совете перед Аустерлицким сражением говорит сомневающемуся в слабости французской армии графу Ланжерону, что у Бонапарта не наберется и 40 тысяч солдат. Вейротер, в общем, не намного ошибся – у Наполеона под рукой было всего около 50 тысяч, союзники имели почти двойной перевес в силах. Он только не знал, что Наполеон уже вызвал к себе корпуса Бернадотта и Даву и велел им идти на соединение к нему ускоренным маршем. В случае Даву это означало необходимость пройти 110 километров за 48 часов – но Даву успел. В дополнение к этому Наполеон сделал решительно все, что только можно, для того чтобы внушить союзному командованию мысль о своей слабости. Он, например, отвел корпус Сульта с Праценских высот, господствовавших над местностью, что в глазах его противников означало отказ от мысли о сражении «… здесь и сейчас …» и намерение немедленно отступить.

На самом деле он просто хотел выманить их на равнину и о присылке парламентера просил еще и с целью дать парламентеру (которым оказался Долгоруков) лично полюбоваться плачевным состоянием французской армии. Вот описание ее вида, сделанное ветераном австрийской армии [6], повидавшим части Наполеона в окрестностях Вены:

«… Вот они идут, одетые в крестьяские блузы и накрытые овчинами, а то и просто шкурами, нагруженные немыслимым скарбом – салом, ветчиной, мясом, на других болтаются связки из караваев хлеба и бутылок вина. Их бедность, однако, не мешает им раскуривать трубки венскими кредитками …»

В общем, ему было понятно, что, во-первых, армия оторвалась от своих тылов, обтрепалась и износилась, во-вторых, что дисциплина у них шатается, и в-третьих – что солдаты Великой Армии полные болваны, использующие хорошие деньги на раскур и растопку.

Уж сколько раз твердилось о том, что люди разных культур смотрят на одно и то же, а видят совершенно разные вещи? И австриец был неправ, считая обтрепанные французские части, волокущие на себе снедь и овчины, совершенно разложившимся войском, – снабжение французские солдаты привыкли добывать себе на ходу, где придется, еще со времен Республики. И французские гренадеры были неправы, прикуривая столь нетрадиционным образом, – они уже успели привыкнуть к металлической монете, введенной Наполеоном. Но если во Франции ассигнации обесценились давно, то в Австрии они были еще вполне в ходу, хоть и ценились ниже своего номинала, так что при случае их можно было обменять и на табак, а не просто пустить на раскур.

По-видимому, в решении союзного командования немедленно наступать и «… не дать корсиканцу уйти …» сыграли роль и культурные факторы. Решения так или иначе принимались русскими, хотя бы в силу того, что австрийцы составляли от силы 10–15 процентов сил союзного войска. В памяти же людей, принимавших решение, жили воспоминания о славной кампании А.В. Суворова, проведенной им в Италии совсем недавно, в 1799-м. Задним числом, конечно, понятно, что надо было принять в рассуждение еще два важных факта: