Борис Тененбаум - Великий Наполеон

Ну, и так далее, по обычной методе планомерного шантажа. B данном случае, однако, он хватил лишку. Человек, который не постеснялся арестовать папу римского – как-никак главу католической церкви и «… викария Христа на земле …» [3], – с герцогом Отрантским тем более не поцеремонился. Дом Фуше полностью перетрясли, бумаги его опечатали, а сам он получил приказ – немедленно выехать в свое поместье и оставаться в нем впредь, ожидая дальнейших распоряжений. Если Наполеон знал Фуше, то и Фуше знал Наполеона – если на карту поставлен его престиж, он не поколеблется вообще ни перед чем. Так что все, что действительно не было сожжено – или уж очень надежно и тайно припрятано, – было передано императору.

Министром полиции остался Савари. В профессиональном отношении он, конечно, уступал Фуше, но зато в его верности Наполеон был полностью уверен.

Он нуждался в верном человеке – вокруг него было много опасностей.

В ходе свидания Наполеона и Александра Первого в Эрфурте в 1808 году оба императора были сильно заняты ухаживанием. Но ухаживали они не только друг за другом. Александр, например, очень и очень ухаживал за баденской принцессой, Стефанией де Богарнэ (родственницей Жозефины по ее первому мужу и воспитанной при дворе Наполеона как одна из Богарнэ), и, по слухам, вполне успешно. Он был обаятельным человеком и нравился женщинам.

А вот Наполеон решил произвести впечатление не только на Александра и на германских государей, которых перед началом очень возможной войны с Австрией желательно было ослепить своим могуществом, но и кружок интеллектуалов, группировавшихся вокруг Гёте и Виланда [4]. Мероприятие это надо оценить по достоинству – великий завоеватель посчитал нужным поговорить не только с германскими «земными» государями, но и, так сказать, с государями, правящими в мире германского духа. Событие это, понятное дело, описывалось многократно. В биографии Наполеона, написанной Эмилем Людвигом [5], есть замечательное рассуждение на тему о том, как Наполеон пожелал встретить Гёте и, увидев его, тут же проник в его суть и значение, воскликнув: « Вот человек!» То есть гений в одну секунду понял гения…

И добавляет, что Наполеон задал Гёте вопрос: « Счастлив ли ваш народ?» – то есть «… говорил с ним, как государь с государем…».

Эмиль Людвиг, надо сказать, по способности нести многозначительный вздор иногда напоминает Д.С. Мережковского. C тем еще добавлением, что у него есть склонность облекать собственные мысли в форму «… внутренних диалогов …» персонажей его произведений – например, во внутренние монологи Наполеона. Не сказал бы, что это получается у него убедительно. Как-то невольно складывается впечатление, что слушаешь все-таки не Наполеона Бонапарта, а уж скорее Эмиля Людвига…

В общем, это сильное заявление – «… говорил как государь с государем …» – так и тянет проверить, тем более что сам Людвиг в той же главе говорит, что значение Гёте в ту пору понимало, может быть, сто человек в Германии и ни одного – во Франции. И оказывается, что подозрения наши имели почву – текст часовой беседы Гёте и Наполеона показывает нечто другое. (С м. приложения к книге, там есть кое-что на эту тему. )

Наполеон говорит со своим собеседником милостиво, но отнюдь не как равный с равным. Например, присесть Гёте он не пригласил…

Однако он дает ему советы, приглашает в Париж, советует посетить представление французской труппы, где можно увидеть Тальма, сообщает, что ему не понравился конец «Вертера», который он прочитал в юности, – и вообще, ведет себя как какой-нибудь генсек где-нибудь за кулисами «Ленкома». Что же касается вопроса, который поразил Эмиля Людвига в самую душу, то надо поглядеть, например, в мемуары Констана. Сплошь и рядом Наполеон задает похожие вопросы то солдатам, то крестьянам, то вообще кому попало – это входит в ремесло правителя. Л.Н. Толстой писал в «Войне и мире», что когда важный генерал (например, Багратион) попадает на позицию под огнем и начинает задавать солдатам отрывистые вопросы вроде того: « Какой части?» или « Сколько лет служишь?» , он делает это не потому, что действительно хочет узнать нечто для него важное, а потому, что хочет сообщить своему собеседнику – и зрителям, наблюдающим за их беседой, – чувство уверенности и спокойствия.

Просто само имя – Наполеон – в глазах наблюдателей придавало сказанному им некое особое значение. В этом смысле можно упрекнуть даже умнейшего и скептичнейшего Е.В. Тарле – когда он пишет о том, что «… для того, чтобы разговаривать с Виландом так, как это сделал Наполеон, надо быть Наполеоном…» – и так далее. Читатель, захваченный блестящим стилем его рассказа, уже в дальнейшее не вникает и верит в то, что разговор Наполеона с Виландом о Таците был чудом…

У Пушкина есть небольшое стихотворение о царскосельской статуе девушки, сидящей у разбитого кувшина, где есть строки:

«Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой; Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит ..»

А.К. Толстой сделал к ним ехиднейшую приписку:

«Чуда не вижу я тут . Генерал- лейтенант Захоржевский, В урне той дно просверлив, Воду провёл чрез неё» .

Шутка тут в том, что генерал Захоржевский, комендант Царского Села, просто распорядился соорудить при скульптуре что-то вроде фонтана – и заявленное поэтом «чудо» имеет, оказывается, простое практическое объяснение. Вот совершенно такая же мысль приходит в голову, когда почитаешь не беглую запись Е.В. Тарле о беседе Виланда с Наполеоном, а саму эту беседу.

Идет она все по той же схеме «… генсек в «Ленкоме» …». Наполеон немецким не владеет, и кто такой Виланд, знает только от референтов. Говорят они о Таците, которого Виланд, конечно же, читал в оригинале, на латыни. Виланд владеет материалом, как, наверное, никто в мире. А беседует с ним человек, читавший Тацита в переводе, да еще и заинтересовавшийся им с сугубо практической точки зрения: он и сам цезарь, и «… критику тирании …» воспринимает как некомпетентный вздор, который несет какой-то литератор, только что в данном случае – древнеримский.

Виланд с «Цезарем», понятное дело, не спорит, а говорит ему косвенные, но изысканные комплименты, всячески упирая на то, что разговаривает он как бы не с властителем и «императором Запада», а с коллегой-филологом ( см. приложения к книге ).

В общем, видно, что Виланду хочется понравиться императору. Но и императору хочется понравиться Виланду. Почему? Возможно, он уловил каким-то верхним чутьем, что влияние людей вроде Гёте или Виланда на университеты все-таки велико? Хотя, возможно, и не опосредствовано административно? И он знает, что в германских университетах проповедуется «… единство нации …» и что идея эта имеет отклик. В общем, понятно, что Наполеону хотелось бы повлиять на настроения в Германии в благоприятную для себя сторону.