Валерий Соловей - Кровь и почва русской истории

Потери России в Смутное время рубежа XVI и XVII составили, по некоторым оценкам, до четверти населения. Тридцатилетняя война стоила Германии не меньше половины населения.

Ну уж с большевистской революцией, гражданской войной и последующими коммунистическими делами русские всех переплюнули, - скажет кто-то. И глубоко ошибется. Жертвами революции и гражданской войны в России стали 16 млн человек – цифра колоссальная и беспримерная. Но в отношении к общей численности населения Франция в эпоху своей Великой революции понесла потери больше, чем Россия, или, в случае минимальных оценок, сопоставимые с российскими. Не говорю уже о Германии, цена капиталистической революции (так нередко называют Тридцатилетнюю войну) в которой оказалась еще выше.

Социальная и антропологическая цена советской коллективизации сравнима с огораживаниями, массовыми захватами общинных крестьянских земель в Англии. 72 тысяч бродяг и нищих, повешенных в Англии первой половины XVI в.; массовая высылка английских крестьян, ставших бродягами, на галеры; изгнание 15 тысяч крестьян из графства Сазерленд (в XIX в.! и это лишь один эпизод) и многие другие вещи из того же ряда были ничем не краше и не гуманнее высылки «кулаков» в СССР 1930-х гг. А доля жертв в общей численности населения в советском и в английском случаях сопоставима. Такова была страшная цена, заплаченная за модернизацию, причем европейская цена вряд ли существенно ниже российской.

Еще один жупел – сталинские репрессии, подлинные масштабы которых значительно меньше оценок, ставших общим местом и составляющих предмет тщательно культивируемого мифа. Какова же реальность?

В общей сложности с 1930 по 1953 г. через лагеря и колонии прошло 18,3 млн человек, то есть ежегодно в местах заключения в среднем находилось около 1,5 млн человек (когда больше, когда меньше). Для сравнения: в демократической России конца 1990-х гг. насчитывалось почти столько же заключенных при меньшей численности населения страны; сейчас – 890 тысяч человек

Собственно «политики», то есть осужденные за контрреволюционные преступления, в общей численности зэков сталинских лагерей составляли 20,2 % ((3,7 млн). Из них были приговорены к расстрелу 786 тысяч человек. Что и говорить, очень много. Однако это равно суммарной статистике убийств (без умерших от ран и пропавших без вести) в России в течение последних пятнадцати лет[9]. Даже в праведном негодовании не стоит изображать Сталина хуже, чем он был. В нашей истории хватало подлинной крови, но, в общем, она была ничуть не более кровавой, чем история многих европейских стран и народов.

Отличие от Европы в данном случае состоит в следующем. Там «хвост рубили по частям»: процесс модернизации, включая раскрестьянивание, занял десятилетия и даже столетия, а в России его отрубили сразу. Наши основные потери от и вследствие модернизации сконцентрировались по времени, уложились в какие-то 30-40 лет XX в. Форсированный и жестокий характер модернизации (а где она была мягкой и гуманной?), хронологически совпавшей с Великой Отечественной войной, стал причиной беспрецедентного социального и морально-психологического стресса, вызвал русский этнический надлом. Ведь главной человеческой силой модернизации и костяком вооруженных сил империи были русские, на которых и без того традиционно падала непропорционально высокая социальная нагрузка. Вообще историческую особенность России составляла более высокая, чем в Европе, норма социального давления, что было вызвано агрессивной внешней средой, неблагоприятными природно-климатическими условиями и фактором необъятного пространства.

Поэтому самое парадоксальное и потрясающее в русском успехе то, что он был достигнут не благодаря, а вопреки обстоятельствам – вопреки природно-климатическим и геополитическим факторам. Рождение мощного государства в северных евразийских пустынях выглядело вызовом здравому смыслу и самой человеческой природе. Высокая цивилизация возникла там, где впору думать исключительно о выживании[10]. По словам крупного отечественного историка, одного из лучших знатоков экономической истории дореволюционной России Леонида Милова, природно-климатические условия в пределах восточноевропейской равнины были настолько неблагоприятны, что создавали условия «для многовекового существования в этом регионе лишь сравнительно примитивного земледельческого общества»[11]. В Центральной России один год из каждых трех был неурожайным.

Право на гегемонию в северной Евразии русские заслужили не только успешным ответом на вызовы природы и климата, но и вырвали в жестокой и бескомпромиссной конкуренции с другими народами. «Ничто не предвещало двенадцать веков тому назад, что малочисленный юный народ, поселившийся в густых лесах дальней оконечности тогдашней ойкумены… страшно далеко от существовавших уже не одну тысячу лет очагов цивилизаций – что этот незаметный среди десятков других народ ждет великая участь. Наши предки оказались упорны и удачливы. Куда делись скифы, сарматы, хазары? Были времена, когда они подавали куда больше надежд. Где обры, половцы, печенеги, берендеи?… История всегда была безумно жестокой; милосердие к малым, слабым и проигравшим – изобретение новейшее и еще не вполне привившееся»[12]. В конечном счете в пользу Московии решился и «старый спор славян между собою», хотя ее «стартовая» позиция выглядела несравненно более уязвимой в сравнении с Литвой и Польшей.

Вот так в борьбе с природой, климатом и другими народами (каждые два года из трех своей истории Россия находилась в состоянии войны) русские завоевали право организовать социально-политический и экономический порядок на необъятных евразийских пространствах на свой лад.

В части долговременного успеха русские могут смело делить пальму первенства с англосаксами, хотя и те, и другие в Большом времени, похоже, уступают китайцам. Однако в чем русские, безусловно, вне конкуренции, так это в невероятной способности добиваться масштабного успеха вопреки всем и всяческим обстоятельствам.

Но это лишь констатация очевидного, за которой скрывается фундаментальная загадка: почему наша история была успешной, если все – природа, климат, внешнее окружение – работало против этого? Почему долговременный успех России, начавшийся с начала XVI в. (если не с конца XV в.), на исходе XX в. прекратился?

Поисками ответа на этот – центральный - вопрос нашей истории и в известном смысле нашего настоящего и должна бы в первую очередь заниматься отечественная историческая наука. Должна, но не занимается. Более того, этот вопрос даже не осознается отечественным социогуманитарным знанием.