Валерий Соловей - Кровь и почва русской истории

Но в обоих случаях нельзя не отметить успешное «сцепление» идеологических призывов и русской ментальности: в этом смысле российский «либерализм» оказался столь же «почвенническим», что и российский «марксизм», хотя и тот, и другой имели не так уж много общего с аутентичным либерализмом и марксизмом.

Как большевизм во время оно возглавил бунт русского крестьянства против капиталистической модернизации и урбанизации, так либерализм стал знаменем бунта против форм социальной организации, дисциплины и стиля жизни позднеиндустриального общества. Парадоксальным образом демократическая революция в России оказалась не только и не столько победой либерализма как политико-идеологического течения, сколько историческим реваншем многомиллионной крестьянской России, брошенной Советами в жернова насильственной модернизации и урбанизации. Анархическое восстание конца 80-х - первой половины 90-х годов прошлого столетия стало мужицким отмщением коммунистической власти за «вторичное закрепощение» государством, за разрушение традиционного образа жизни, за форсированную модернизацию с ее жестокой индустриальной дисциплиной и насильственным перемещением миллионов людей в города.

Коммунистической власти не хватило исторического времени на «выплавку» человека индустриального урбанизированного общества, на что, согласно социологическим и культурологическим теориям, уходит три сменяющих друг друга поколения. К моменту распада СССР большинство новых горожан, а в значительной части и их дети по своей ментальности оставались сельскими жителями. В начале 1990-х гг. примерно половина жителей Советского Союза была горожанами в первом поколении. Среди 60-летних и старше коренными горожанами были только 15-17 %, среди 40-летних – 40 % и только в числе лиц моложе 22 лет преобладали горожане во втором поколении[214]. При этом связь большинства горожан с сельскими родственниками зачастую была сильнее внутригородских или производственных связей.

Либералы во главе бунта вчерашних крестьян – типологически то же самое явление, что и большевики во главе крестьянского бунта: номинально модернизационные идеологии для достижения политических целей апеллировали к самому архаичному и низменному в русском человеке.

Еще одно потрясающее сходство и даже, вероятно, глубинное родство отечественных либерализма и большевизма состоит в их беспощадном отрицании русскости. Черпая мобилизующую силу в общем источнике – русском этническом архетипе, русской ментальности, они были в то же время едины в своем подозрительном и враждебном отношении к русской этничности, ассоциировавшейся с имперским принципом, «старым» режимом, косностью, бескультурьем и цивилизационной отсталостью.

В цепи «бархатных революций» рубежа 80-90-х гг. прошлого века и среди советских республик Россия оказалась единственной страной, где принципы демократии и либерализма были разведены с национальной традицией и сознательно противопоставлены ей. И причиной тому служило отнюдь не идеологическое противостояние с русским национализмом, в значительной своей части оказавшимся политическим союзником коммунистической власти - когда потребовали политические обстоятельства, либеральное движение взяло на вооружение выпестованные националистам идеи «суверенитета» и «равенства» России. Дело было именно в экзистенциальной чуждости русскости, рассматривавшейся с точки зрения презумпции виновности – как опора империи, источник коммунистического режима и кардинальная угроза демократии.

Русские люди поддержали демократическое движение, увидев в нем возможность лучшей участи для себя и для России, точно так же, как они поддержали в свое время большевиков, чья власть оказалась для русских несравненно более тяжелым ярмом, чем старый режим. Либеральная утопия была созвучна русскому этническому архетипу, а демократические лозунги выражали доминанту массового настроения – мирной трансформацией добиться справедливости – для русских и всех остальных народов СССР.

Конец века зеркально отразил его начало. В начале века большевизм и либерализм представляли собой конкурировавшие модернистские версии развития России, противостоявшие консервативному социокультурному комплексу. Семьдесят лет спустя консервативно-охранительный коммунизм (такова общая логика эволюции идеологий, первоначальный революционный модус которых неизбежно сменяется эволюционно-реформистским, а затем – консервативно-охранительным) и институционализированная советская версия Современности не смогли противостоять экспансионистскому натиску революционного либерализма и западной модели Современности.

Однако сущностное, родовое сходство ситуаций слишком явно указывало, что это был не конец, а начало нового цикла. Какого? Может быть, где-то история и повторяется в виде фарса, но в России она повторяется новой трагедией.

Глава 5. Блеск и нищета циклических теорий русской истории

Масштабные историософские схемы и обобщающие теории исторического процесса, возникавшие с конца XVIII по конец XIX в., до сих пор потрясают воображение. Их авторами двигало стремление обнаружить смысл человеческой истории, вложенный в нее Богом (Высшим разумом, Абсолютом) или имманентный ей, постигнуть таким образом будущее и, возможно, повлиять на него. Амбиция предвидения и формирования будущего была, вероятно, более важным побудительным мотивом историософии, чем смиренное стремление объяснить прошлое. Ведь лучшим доказательством правоты монументальных концепций, построенных на историческом материале, стало бы их осуществление в настоящем и будущем.

XX век не только стал эпохой отрицания универсальных, общих для всего человечества закономерностей, временем утраты прогрессистского оптимизма, он поставил под сомнение возможность расшифровки смысла Истории и даже наличие самого этого смысла. Тем не менее, идея предсказательной силы исторических концепций сохраняет обаяние до сегодняшнего дня. Правда, это уже не историософия, предполагающая наличие высшего, трансцендентного смысла человеческой истории вообще, а попытка вскрыть внутреннюю логику и обнаружить закономерности национальных, страновых историй. Иначе говоря, если невозможно проникнуть в смысл существования человечества, то, может быть, удастся постичь логику развития (не только ретроспективно, но и перспективно) его составных частей?

Надо пояснить, что речь идет не о «железных» законах исторического развития, наподобие смены формаций в вульгаризованном марксизме советского извода, а о внутриструктурных закономерностях. В отличие от динамических законов физики и математики, отражающих однозначные связи между состояниями объектов и реализующихся с абсолютной неизбежностью, эти закономерности лучше уподобить действующим в природе статистическим закономерностям (наподобие закона хаотического движения броуновских частиц). Сходство усиливается тем, что в исторических и некоторых статистических закономерностях действует фактор «памяти». Другими словами, прошлое влияет на характер настоящего и вектор будущего. В то же время подобное влияние не носит жесткого и однозначного характера, это не предопределение, не неизбежность, а просто более высокая вероятность. Нечто вроде русла, по которому поток пойдет скорее, чем проложит себе новый путь, хотя последнее отнюдь не исключено. Другая аналогия - наезженная колея на дороге из, которой, как хорошо известно всякому автомобилисту, теоретически выехать можно, но практически сделать это нелегко.