Владилен Орлов - Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы

Коротко о письмах. Бумагу добывали в занятых немецких блиндажах или у заместителя командира дивизиона по политчасти. У нас был очень добрый зам — Тихомиров. Всегда готов выслушать, поддержать. Погиб глупо, уже в конце войны под Штеттином, но об этом потом. Я писал письма обычно химическим карандашом, тогда шариковых ручек и в помине не было, чернила на фронте не таскают, только разве что в штабах. Писал коротко, не упоминая свое место (цензура не пропустит!), и, главное, по возможности регулярно, чтобы не волновались. Писал обычно днем в обед или после, иногда вечером в землянке, как и другие, при свете мощной коптилки (это сплющенная на конце гильза снаряда, залитая бензином с вставленным кустарным фитилем), другого освещения у нас не бывало. В письмах никогда не жаловался, но и не врал.

Итак, мы отдыхаем. Утром второго дня нас выстроил старшина и вместо зарядки приказал снять рубахи для проверки «на вшивость». Осматривал сам, тщательно. Если находил, то менял на другое. Если было у многих, то приезжала летучка с вошебойкой — огромной печкой-бочкой, в которой в отдельной камере прожаривалось белье, гимнастерки и прочее. Борьбу со вшами вели беспощадную, ведь это угроза сыпного тифа (сыпняка). В этот раз обошлось. Но процедура с вошебойкой повторялась регулярно.

Через несколько дней устроили баню. В той же летучке, обитой внутри оцинкованными листами железа. Пока мылись, одежда прожаривалась в вошебойке.

А дальше пошли будни. 7 утра. «Подъем!» — кричит дневальный, иногда старшина. Короткая физзарядка с обязательной пробежкой на несколько сотен метров по лесной дорожке или тропе, вдыхая приятный лесной воздух. Умывание в ручье, чистой луже со снеговой водой или просто растирка снегом до пояса, после которой разотрешься полотенцем, и в теле так тепло, хорошо становится. Обязательная проверка на вшивость. Натянешь теплое байковое белье, гимнастерку, ватник, а если холодно, то еще и шинель, подпояшешься ремнем и готов, ждешь команды на завтрак и, если есть еще время, допишешь письмо и отнесешь его в штаб или к старшине. Или сидишь, задумавшись о доме, о жизни вообще, о неопределенности будущего, да что там будущего, непредсказуем и завтрашний день. Потом с котелком идешь за неизменной кашей с редкими кусочками американской тушенки. Пристроишься неподалеку от котла на пенек, поваленный ствол, кучу валежника или на хорошую кочку, поешь, запьешь подобием чая или кипятком с куском хлеба, посыпанным сахаром, и обратно к своему шалашу. Затем занятия по специальности (работа с картой, планшетом, стереотрубой), ежедневная чистка карабина (старшина тщательно проверяет, а у меня плохо получается из-за мелких раковинок в стволе). Изредка (слава богу!) строевая подготовка, небольшой отдых перед обедом. Обед из крупяного супа (пшено, концентрат, овсянка) на сале или с тушенкой, иногда с картошкой, затем неизменная каша, ломоть хлеба и чаек, иногда компот… Потом послеобеденный отдых, когда пишешь письмо или читаешь популярную, тонюсенькую брошюрку из солдатской серии, полученную у замполита и содержащую 1–2 рассказика из Чехова, Алексея Толстого, еще кого-то. Или занимаешься починкой прохудившейся одежды, постирушкой в хорошей луже, заменой грязного подворотничка к гимнастерке, или просто дремлешь.

Затем подъем, опять занятия, политчас, когда кто-то из офицеров, обычно взводный, приносит и читает газету, правда, иногда дает читать самым «грамотным» и с приемлемой дикцией. В нашей батарее это я или один из радистов, единственный в батарее очкарик, сильно близорукий (без очков никогда не ходил). У меня очков нет (и взять их негде), просто плохо вижу вдаль, все расплывчато, но обхожусь. Поэтому люблю наблюдать в стереотрубу: так четко все видно! Прямо другой мир.

После ужина свободное время для писем, починок, чистки карабина, заготовке валежника для печки, бесед с новыми приятелями и просто симпатичными тебе людьми. У меня это Шалевич, Хвощинский. Беседуем о доме, семье, гадаем, что нас ждет впереди. Раз в неделю или на 2–4 дня всем раздавали паек: хлеб, сахар и табак. Здесь была особая процедура, за которой все внимательно следили. Хлеб или сухари дневальный или кто-то с кухни в сопровождении старшины (он строго следил за процедурой) приносили во взвод управления с пункта «продснабжения» и высыпали на чистую плащ-палатку. Кругом собирался весь взвод. Назначались солдаты, которым обычно доверяли дележку хлеба и табака. Один из них резал хлеб (только черные, иногда плохо пропеченные буханки) на пайки или раскладывал по возможности одинаковые кучки сухарей, тоже черных (полагалось 900 г хлеба или 450 г сухарей в день на фронте и 600 или 700 г хлеба на отдыхе, в тылу), конечно, без весов, «на глазок». Другой солдат раскладывал по возможности одинаковые кучки махорки, часто это были стебли табака с листьями. Сахар раздавал старшина сам или повар под его наблюдением, черпая ложкой из мешка (35 г — полная столовая ложка в день), очень редко бывал кусковой сахар. Затем кто-то отворачивался и наугад называл очередную фамилию по списку. Называл только после того, как тот, кто резал, указывал на пайку (кучку) и произносил «кому?». Крошки раздавались желающим. Так соблюдалась справедливость. Я не курил и отдавал свой паек своим друзьям-«курякам».

Однако это «нормальные» будни. А так, через 1–2 дня караул или наряд на кухню. В карауле с поста на отдых, с отдыха на пост. На кухне чистили картошку, мыли посуду (котел полевой кухни наш повар Коваленко никому не доверял, сам чистил), готовили дрова, приносили продукты и, главное, всегда получали добавку супа и каши.

Голодные были? Нет, это не точно. Просто не хватало молодому организму и все время хотелось есть. Сколько себя помню за войну и первые годы после, это чувство никогда не покидало меня, впрочем, как и всех солдат. Поиски пищи были своего рода атрибутом нашей жизни.

Погода стояла хмурая, близ нуля градусов, но, к счастью, почти без осадков. Хорошо! Не мокро и не холодно, хотя и уныло.

Незадолго до конца нашей лагерной жизни из медсанроты нашей дивизии прибыл подлечившийся Воронков, которого подозревали в самостреле. Он мне сразу не понравился, даже вызывал антипатию. Небольшого роста, с бегающими глазами, неискренним, каким-то нарочитым разговором, он постоянно увиливал от работы, нарядов, ссылаясь на еще не зажившую рану. Однако признаков, что она мешает, не замечалось. Ходил, даже бегал нормально, пока не требовалось в наряд или караул. Часто хвалился своей жизнью дома в генеральской семье, говорил, что отец — генерал, наверно, заберет его к себе. Тогда мы не обратили на это внимания; думали, что блефует.

Так прошло 2–3 недели. Затем, как-то рано утром, еще только проблески рассвета, часов, наверное, около 7, объявили тревогу: «Подъем, быстро собираться, уезжаем на позицию». Я, как и все, вскочил, ополоснулся в луже, собрал вещи. Мы быстро позавтракали на кухне и бегом к своему уже подъехавшему «Студебекеру». Погрузили свой скарб и двинулись куда-то далеко на север Белоруссии, оказалось, к городку Быхову близ Могилева, занятого еще немцами.