Владилен Орлов - Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы

Я с кем-то отправился к Эльбе. Навстречу плотный поток возвращающихся беженцев, старики, женщины, некоторые с уцепившимися за них детьми. Коляски с вещами и младенцами. Идут, уставившись в землю и испуганно озираясь, когда подходит солдат или им кажется, что подходит. Откуда их столько и куда бежали, бросив все нажитое? Впрочем, понятно, что бежали они на Запад к нашим союзникам от «диких, нищих и жестоких орд с Востока», как нас описывала гитлеровская пропаганда. Сохранился ли их кров? Впрочем, нам все равно. Вот мы выходим на лесистый берег Эльбы. Здесь она довольно широкая, метров сто или более. По ту сторону реки англичане или американцы, не разглядишь. Валяются брошенные беженцами вещи, масса тряпья и обрывков бумаги. Многие, если не все, беженцы хотели, но не смогли переправиться на тот берег. Вдоль реки, притулившись к лесу для маскировки, сиротливо разбросаны брошенные мощные зенитные орудия. Связисты сматывают связь, и больше никого. Один связист рассказал, что, когда наши передовые части вышли к берегу и занимали позиции вдоль реки, оба союзника (здесь и там) устроили довольно жестокую «игру». Как раз в это время от берега отчалила очередная большая лодка с беженцами, рвавшимися на ту сторону. Наши не препятствовали. Как только лодка стала приближаться к другому берегу, оттуда застрочил пулемет и стал отгонять лодку прочь. Лодочники, естественно, испугались и бросились обратно. Вот лодка стала приближаться к нашему берегу. Тогда уже наш пулеметчик стал стрелять по ней (естественно, мимо), и лодка ринулась обратно. Так ее гоняли от одного берега к другому, и лодка удалялась по течению, не имея возможности нигде пристать. Вскоре она скрылась за поворотом и, наверное, где-то все же пристала, но что пережили пассажиры!

Свернув связь, мы вернулись обратно, дожидаясь дальнейших распоряжений. Мимо тянулась непрерывная лента немецких беженцев, возвращавшихся домой. Вскоре пришла команда для всех частей: «При появлении любого самолета не стрелять!» Капитуляция, поняли мы. Будет подписание акта. Я вышел из шалаша наружу. Прошло какое-то время, и я услышал шум приближающихся самолетов, и прямо над головой, низко, почти на бреющем полете пронеслось несколько гражданских самолетов в сопровождении истребителей. Делегация союзников, догадался я, а низкий полет на всякий случай, чтобы ненароком не подстрелили. Вскоре раздался характерный, ноющий звук одиночного немецкого самолета, летящего без прикрытия в том же направлении, но на большей высоте. Немец летит на подписание акта о капитуляции, понял я. Было что-то сиротливое и обреченное в полете этой одиночной машины. Или мне так казалось?

Ночью перед рассветом 9 мая нас разбудил треск автоматных очередей и крики «ура!». В расположенном неподалеку штабе дивизиона, где всю ночь не выключали радио, прозвучали слова Левитана о безоговорочной капитуляции немцев и окончании Отечественной войны. Мы уже понимали, что война кончена, но это было официальное подтверждение конца этой жуткой войны, и все мы отмечали его салютом из своего оружия. Теперь не придется больше стрелять! Долгожданный мир наступил.

На следующий день наш полк в составе бригады переехал к месту оборудования временного лагеря близ города Ратенов. По пути, на одном из перекрестков, на боковой дороге появилась огромная колонна пленных, организованно следовавших к месту назначения. Впереди офицерский состав, за ним зеленая солдатская масса. Вокруг немногочисленная охрана. Колонна остановилась и расположилась на отдых. Тут же откуда-то появились немецкие женщины с ведрами воды и кое-какой снедью. Они прямо бросились к отдыхающим. Слышался оживленный говор и плач, правда, редкий. Охрана не препятствовала общению. Мы двинулись дальше и вскоре въехали в лес, где начали оборудовать летний лагерь.

Каждый взвод построил свою землянку, и по окончании строительства началась обычная лагерная жизнь: подъем и отбой, трехразовое питание, наряды в караул и на кухню. Когда не было нарядов, проходили утренние занятия, вечером политзанятия (читка газет, беседы) и свободное время. Занятия проходили вяло, к чему все это! Война кончена, скорее бы домой. Солдаты и офицеры ждали демобилизации. Вечерами писали письма, делились мыслями о будущем.

Сразу же по прибытии в лагерь все сдали оружие. Его выдавали теперь, как и в мирное время, только при несении караульной службы. Строго, под угрозой трибунала, потребовали сдать все трофейное оружие. Я отнес свой автомат старшине, а он стал требовать карабин, который числился за мной. Мы долго препирались. Я — ему: «Знать ничего не знаю, давно раздобыл автомат, а где карабин, не знаю, ведь я был в медсанроте…» Он — мне: «Почему не сдал карабин, когда нашел автомат, за тобой карабин числится, а не автомат? Что мне теперь делать?» В конце концов он плюнул и, поняв, что ничего не добьется, с ворчанием отпустил меня.

У меня с вычислителем соседней батареи Новоселецким был трофей на двоих: маленький изящный, дамский пистолет «вальтер» с обоймой пуль. Договорились, что тот, кто первый демобилизуется, возьмет его с собой. Опасаясь весьма вероятного шмона, мы зарыли его в тайнике под деревом, предварительно густо смазав. Однако позже, в спешке внезапного переезда, мы забыли его вырыть, и он, думаю, до сих пор захоронен в том лесу.

Вскоре после прибытия в лагерь состоялось торжественное награждение всех фронтовиков. Награждали побатарейно. Выстроились на поляне, и командир полка или бригады вызывал награждаемого и лично вручал ордена и медали. Вызвали меня и вручили орден Славы 3-й степени и удостоверения к медалям «За победу в Отечественной войне», «За взятие Берлина» и «За освобождение Варшавы». Почему удостоверения? Еще не успели отчеканить медали. Первые две медали я получил уже в Москве, а последнюю медаль аж 20 лет спустя. Естественно, я был горд и счастлив. Жив, имею только легкое ранение и награжден почетным орденом, которым награждали только фронтовиков за конкретные действия при столкновении с противником и который в батарее получили только 2 или 3 человека. Тогда на плакатах, открытках часто печатали «образцового» русского солдата с орденом Славы и медалью «За отвагу». Вот и я почти такой (медаль «За боевые заслуги» на ступеньку меньше). После награждения всю батарею сфотографировали, и эта карточка мне дорога и напоминает те первые послевоенные дни.

Кончался май, и однажды трех москвичей с образованием не ниже 7 классов вызвали в штаб дивизиона: меня, Кириченко и еще кого-то. Там сидела комиссия из бригады. Выделялся один человек от дивизиона на Парад Победы. Отбирали в основном москвичей. Пусть дома побывают и в параде поучаствуют. Выбор, естественно, пал на Кириченко. Он больше всех служил, и наград больше. Ему позавидовали, что дома побудет (это главное!), а парад — это нагрузка, ежедневная муштра строевой подготовкой, которая и здесь всем осточертела. Вот такой взгляд был в то время. Вернувшись из Москвы, он рассказывал о том, как все проходило, как он побывал дома и какова жизнь в Москве.