Борис Горбачевский - Ржевская мясорубка. Время отваги. Задача — выжить!

— Мы же с тобой, Шурка, присягали защищать Родину.

— Любопытно, какую Родину ты собираешься защищать? Что предала наших отцов и матерей? По мне, самый распрекраснейший денек будет, когда я пристукну хоть одного комиссара или чекиста-особиста. Да они, суки, не очень лезут в пекло. Нет, мил человек, я пойду в бой против чужаков, кто полез на Русскую землю и насилует наших девок. Мой дед-казак и отец-казак всегда были опорой Отечества. Вот за Отечество мне не страшно жизнь положить. Только помирать нам с тобой никак нельзя — надо еще пожить! Ты нерусский, но наше русское Отечество тебе дорого, как и мне, я знаю.

Не забыть те живые, до боли искренние слова и чувства, испытанные в момент, когда оставалось «до смерти четыре шага»…

Взвод не спал.

— Будет большой сабантуй, ребята, недаром заполучило нас высшее начальство, — сказал кто-то в темноте.

— Да-а, выходит, пришел и наш черед. Сколько кантовались в тылу. И хлебца вроде прибавят на триста граммов.

— А сколько весит немецкая пуля, знаешь? Эх, батя, батя, дождешься ли той прибавки?

— Не знаю, кто там прав, а завтра, соображаю, все будет иначе. Чего вы трещите, как сороки, после той грозной бумаги? Теперь нас повязали накрепко: впереди — немец, сзади — заградотряд. Вперед пойдешь — получишь немецкую пулю, попятишься — свои ухлопают.

— Если помереть суждено, только бы с пользой, — раздался голос.

— Это как ты понимаешь пользу, батя?

— А чтоб согнуть в дугу немца…

Какие мы все разные…

Я немного вздремнул, и — надо же! — вдруг приснился короткий сон. Мне семь лет. Я подхожу к дворовой собаке. Пес, встав на задние лапы, лижет меня, ждет — может, что принес? Ну как ему объяснить? Мама не разрешила взять даже маленькую корочку хлеба: «Что люди подумают? — собак кормить хлебом совестно…»

Проснулся и вспомнил конец этой истории.

Пес лежал спокойно, грелся на солнышке. Я подошел и, когда он поднялся, сел на него верхом. Что тут сделалось! Пес не в шутку разозлился, резко сбросил непрошеного седока и, тяпнув меня довольно сильно за ногу, убежал. Я с ревом помчался домой. Мне сделали тридцать два укола. А собака оказалась нормальная, просто гордая. А может, пес посчитал меня скрягой? Через неделю приехал черный фургон ветеринарного ведомства, и три собачника утащили пса силой, посадили в фургон и увезли. Потом ребята узнали, что пса усыпили. Как я плакал! Никто не мог меня утешить.

До этой ночи я никогда не видел снов и не верил, что другие видят, когда кто-нибудь их рассказывал. О Фрейде, Юнге я, разумеется, ничего не знал, зато помнил, как случайно за копейки купил на рынке тоненькую книжечку под названием «Сонник», изданную в Петербурге в 1912 году. Было любопытно, я прочитал ее и посмеялся: оказалось, всякий сон — автор приводил примерно сто сюжетов — отражает какое-то реальное событие в жизни — завтрашнее или вчерашнее! Не видя снов, проверить истинность написанного я не мог. И вот сегодня — первый сон в моей жизни. Любопытно, чем он обернется завтра?

Шурка уже храпел, сосед с другой стороны с кем-то шептался, я спросил:

— С кем это ты шушукаешься?

И оторопел.

— С Всевышним, — тихонько ответил он. — Жду от Него чуда, молю об одном: подать добрый знак.

— Думаешь, он услышит тебя?

— Угу, услышал, услышал, прислал мне симпатичного жучка — это, друг, добрая примета.

В памяти всплыли встречи с дедушкой. Вскоре после ареста отца, опасаясь за мою судьбу, мама отправила меня из Харькова к дедушке в Киев, он жил у дочери, родной сестры отца. Дедушка однажды просидел всю ночь на балконе, обращаясь к богу, молил подать ему добрый знак о сыне, то есть моем отце. И дождался. Первое, что сделал папа, выйдя из тюрьмы, поехал в Киев. К этому времени дедушка был сильно болен, силы его иссякали в мучительном ожидании сына. В 1940-м, перед смертью, он просил меня, какой бы я ни выбрал жизненный путь, никогда не служить в милиции, не заниматься торговлей и не идти в пожарники. Я дал ему слово. И сдержал его.

Для всех нас эти часы перед выступлением стали особенными. Но никто и представить не мог, что наш командир все это время — всю ночь! — писал письма нашим матерям. Не знаю, сколько писем он успел написать, всем ли? Моя мама получила его теплые слова о своем сыне и берегла это письмо как святыню до конца жизни.

Да, такого командира роты не часто встретишь. Лучшего я, может, и не знал.

Стоит привести один случай. На посту заснул солдат — другой, хитренький, забрал у него винтовку и принес командиру: мол, смотрите, товарищ старший лейтенант, какой я бдительный. И вместо благодарности услышал:

— Надеюсь, в следующий раз ты поступишь иначе: заступишь на пост вместо товарища, пока он спит от усталости. — И добавил: — Надеюсь, имя Суворова тебе знакомо? Так вот: Суворов по такому же случаю как-то сказал — «Советую научиться прощать проступки ближнего, но не прощать собственных». Учись прощать, солдат. И не фискаль!

В этом эпизоде — о нем вскоре знала вся рота — весь наш командир.

Знали мы о нем немного. Вроде бы сибиряк. Закончил Омское военно-пехотное училище. Воевал под Москвой. Где-то проштрафился, и кадровики вцепились в него мертвой хваткой. Не продвигали боевого командира ни в звании, ни в должности. Будучи дважды ранен, он не получил ни одной награды.

Он ел с нами из одного солдатского котла. Если повар скверно приготовил обед, комроты не стеснялся в выражениях — крепко доставалось и повару, и старшине. Перед выступлением на передний край он вызвал обоих, приказал остаться в тылу и приготовить самый вкусный обед для всех, кто вернется из боя: не жалея запасов, чтобы всем хватило добавки.

Его сразила пуля в первые же минуты атаки.

Прекрасный, мужественный человек. Подлинно солдатская душа. Таким он запомнился мне.

Подняли нас раненько, еще до рассвета. Торопливо накормили. Мы сдали старшине для передачи в обоз скатанные шинели и вещмешки. Каждому вручили взамен каску и «амулет» — так у нас называли деревянный пенальчик на тонкой, но крепкой бечевке, в нем хранилась записка с личными данными. Касок на всех не хватило, ошибочка вышла в интендантстве, а некоторые сами от них отказались, за что горько поплатятся.

«Старики», сдавая вещмешки, вытаскивали из них чистое белье и переодевались, соблюдая старинный обычай — идти в бой в чистом. Комсомольцы передавали комиссару заявления, написанные примерно одними словами: «Иду в бой. Если погибну, прошу считать меня коммунистом». Я тоже написал такую бумагу: хотел, чтобы все в роте — русские, казахи, украинцы и узбеки — знали, что я такой же солдат, как и они.

К исходу 23 августа части тронулись в путь, за нами двигалась артиллерия. Выйдя из леса, увидели много танков. Все это поднимало дух. До переднего края добрались уже в темноте. Рота тотчас заняла указанный ей участок. Окоп, отведенный мне, оказался неглубоким — я сразу же с большим рвением принялся его углублять и расширять. Рядом со мной трудился «истребитель танков», так называли у нас пэтээровцев, изредка мы обменивались мнениями о свойствах здешней почвы. Потом я угнездился в своем убежище и примолк. Молчал и пэтээровец, я хорошо знал этого солдата, заядлого курильщика, — скорее всего, он и сейчас переживал, что нельзя покурить: как идти в бой без последней самокрутки?