Борис Горбачевский - Ржевская мясорубка. Время отваги. Задача — выжить!

— Больше я не потерплю побегов в своей дивизии! Надо повышать требовательность! Прежде всего — к себе! Еще жестче будем наказывать командиров за побеги!

Один из комбатов бросил с места:

— Бегут, как крысы с тонущего корабля!

С совещания этот комбат вышел командиром роты. Прокомбатил человек всего один месяц. Каков Поплавский — с ним следует быть начеку! Позже стало известно, что провинившийся еще и партийный выговор схлопотал «за политическую незрелость».

После комдива выступил комиссар Борисов:

— Мы, командиры и комиссары, слабо занимаемся идеологическим воспитанием солдат. Как следствие — неверие людей в победу над фашистами. Командиры рот не выполняют своих прямых обязанностей, слабо заботятся о подчиненных, некоторые солдаты, особенно из южных районов страны, не выдерживают тяжелой жизни на переднем крае. Нужно всем нам подумать, что можно сделать для них. Следует также учитывать, что часть красноармейцев попадает в армию из освобожденных от оккупации районов. По мере продвижения армии на запад эта тенденция станет нарастать. Среди них могут найтись неустойчивые, а возможно, и невыявленные пособники оккупационных властей.

В заключение комиссар назвал мое имя и рассказал об опыте работы с подчиненными в нашей роте, даже придумал название моей системе: «Ни шагу вперед!» — по аналогии с приказом № 227 «Ни шагу назад!». Не скрою, я был польщен. Но настроение испортила фраза, брошенная нарочито громко кем-то из офицеров:

— Надо же, хитрый еврей всех облапошил! Все мудаки, а он хороший!

Стало не по себе и обидно. Подлость какая, я же не только для себя, для всех стараюсь.

Начали расходиться. Меня остановил начальник особого отдела дивизии, представился:

— Майор Ковалев. — И вежливо попросил задержаться.

Когда мы остались одни, спросил:

— Знаете ли вы о группе молодых солдат-украинцев, их в вашей роте восемь человек.

— Знаю, — ответил я. — Впрочем, как они попали в Казахстан, мне не известно.

— Это дети раскулаченных в тридцатые годы на Украине, были высланы в Казахстан как ненадежный элемент. Эту молодежь долго не брали в армию, сейчас, видимо, посчитали допустимым. Но можно ли им доверять, я не уверен.

— Я им верю, беседовал с каждым. Все они рады, что воюют с немцами, надеются после войны вернуться на Украину.

— Вы очень уверенны, лейтенант.

— Они — новобранцы и слабо подготовлены, но это не их вина, я поручил их подучить.

— Смотрите не ошибитесь, ваше доверие может дорого обойтись. Прошу вас лично информировать меня о малейших настораживающих фактах.

На этом разговор закончился, и я отправился в роту.

В роте меня поджидало нечто столь же неприятное. Возле моего блиндажа топтался взволнованный Олег, комсорг роты, он принес немецкие журналы с цветными иллюстрациями.

— Вот, упали с неба прямо на траншеи! — возбужденно заговорил комсорг. — Мерзавцы, до чего додумались: заманивают нашего брата голыми бабами!..

— Олег, — перебил я, — ты же не читал эту фашистскую мерзость? Правильно сделал, что подобрал и принес мне. Ты ведь принес это, чтобы сжечь? Ведь так?! — я пристально глядел на него.

Молодой солдат тут же ответил, голова быстро сработала:

— Конечно! Я сам всегда советую комсомольцам так поступать!

На глазах у Олега я порвал оба журнала, мы вместе зашли в блиндаж, печка еще горела, я передал клочки телефонисту, который и бросил этот мусор в огонь.

Минула неполная неделя, и мне пришлось расстаться с моей ротой. Но прежде чем это произошло, меня внезапно вызвал к себе Борисов. Поздоровался, предложил садиться и, с места в карьер, протянул письмо бойца из моей роты, возвращенное военной цензурой. Текст был короткий, привожу его в полностью:

«Здравствуй, почтенная Глафира Петровна, низкий поклон Вам. Здравствуйте, сестричка Дуня и дедушка Ефим. По-первому сообщаю, что я живой и здоров. Вам всем того же желаю. Война — дело страшное. Не думали мужики такое. Радостей никаких. Все дни в грязи и холоде. Обувка давно сгнила. Срам какой — даже не кормят прилично нашего брата. Только Ваши письма и согревают. Как побьют мужиков, а бьют нас постоянно, так достается под водочку сколько хочешь тушенки американской. Не думайте, что только один я так соображаю. Все ребята так соображают. Немцы от нас рядышком. Мои товарищи говорят: „Лучше бы уже пуля убила, чем так мучиться“. Другие спрашивают у бога, почему их в детстве не придушил, если знал, что будет война. Вылезти из окопа нельзя. Сразу в лоб получишь пулю. Немецкие снайперы охотятся за нами. Умирать никому не хочется. С тем и до свидания».

— Ну, что скажете? Каков гусь! Чепуховый солдат.

— Этот «гусь», товарищ начальник политотдела, — коммунист и мой первый помощник в самые трудные минуты. Награжден медалью «За боевые заслуги». Дважды ранен. Настоящий фронтовик! Простите меня, но солдат пишет правду.

— Вы так же думаете, как он? — спросил Борисов.

— Да. Но, в отличие от него, я не пишу такие письма.

— Вот-вот! Значит, ваш Селезнев — незрелый коммунист.

— Если разрешите, забудем о письме. Я поговорю по душам с Петром Васильевичем. Уверен, когда пойдем в бой, он поведет людей вместе со мной.

Борисов долго-долго смотрел на меня, снова и снова протирал свои очки и все же решил:

— Ладно. Постараюсь вам поверить.

На этом мы расстались.

Всю дорогу в роту я думал об одном: какое счастье, что цензура отправила письмо в политорганы, а там оно попало к Борисову, иначе…

В шестидесяти метрах от расположения моей роты река образовывала на повороте небольшой рукав: одну сторону его занимали немцы, другую — наши, плюнешь — и попадет к чужакам. Наверное, было бы целесообразнее, если бы кто-то уступил и ушел с этого узкого выступа. Но ни наше командование, ни противник не проявляли никакого желания уступать. Зато, по какому-то негласному договору, противники здесь не трогали друг друга.

Когда сообщили о назначении меня командиром этого противного участка на переднем крае, я не обрадовался: оставить свою роту, к которой привык, сдружился с людьми… Но приказ есть приказ. 30 декабря мы тепло попрощались, каждому я пожал руку.

О приказе стало известно утром. А в середине дня я получил самый ценный на фронте подарок — причем новогодний! — письмо от мамы! Она отправила его из Кыштыма 10 декабря — вероятно, с надеждой, что я получу его к Новому году. Так и вышло, и теперь я снова и снова перечитывал:

«…Родной мой сыночек. Какой ты молодец, что не забываешь нас. Каждое твое письмо — праздник. С утра я высматриваю в окне Шуру, почтальона. Хорошая, добрая женщина. Вот она появляется с огромной сумкой, где спрятано много чего: и добра, и не меньше горя. Достает из сумки знакомую треуголочку, мы садимся за стол. Я наливаю ей тарелку супа. Надеваю очки, читаю твое письмо громко. Шура немного глуховата. Она слушает, ест и плачет. У нее на фронте муж. Еще с 41-го она от него ничего не получает. Вечером прочитала твое письмо по телефону папе. Он неделями не приходит со стройки домой.