Вадим Кожинов - Пророк в своем Отечестве (Ф И Тютчев и история России)

"Чтобы ясно выразить эти мысли, понадобилось бы исписать целые тома", - жалуется Тютчев в одном из писем. В другом письме он говорит о "восточном вопросе": "В глубине души я постоянно обсуждаю его... но как только берусь за перо - ничего не выходит... Слишком много пришлось бы мне писать".

Но дело не только в грандиозности мыслей, требующих для своего выражения многотомного трактата. Дело еще и в том, что само выражение как таковое, полагал Тютчев, искажает и замутняет его мысль. Об этом, в частности, говорится в знаменитом стихотворении "Silentium!", написанном около 1830 года (хотя смысл его многозначен и не сводится к тому, что имеется в виду в данном случае):

...Мысль изреченная есть ложь.

В 1836 году Тютчев писал о том же в прозе: "Ах, писание страшное зло. Оно как будто второе грехопадение злосчастного разума..."

То, что совершалось в духовном мире Тютчева, охватывающем природную и человеческую борьбу, по его собственному определению, "во всем ее исполинском объеме и развитии", не могло, как ему представлялось, воплотиться в слове. Короче говоря, собственные стихи не удовлетворяли Тютчева не, так сказать, сами по себе, а в их соотношении с тем, что открывалось его "вещей душе". Он склонен был видеть в созданных им стихах лишь бледные намеки на дарованные ему - именно дарованные, а не добытые и потому не порождающие гордыню - откровения (Иван Аксаков писал о Тютчеве: "Его я само собою забывалось и утопало в богатстве внутреннего мира мысли, умалялось до исчезновения в виду откровения"...).

Тютчев не раз сетовал, что не может-де высказаться с полной ясностью и цельностью: "Я чувствую, что все, что я... говорю... туманно, отрывочно, бессвязно и передает... лишь душевную тревогу".

В конце концов можно бы даже и согласиться с тем, что творчество Тютчева воплотило "лишь душевную тревогу":

О вещая душа моя,

О сердце, полное тревоги...

Но эта тревога так богата смыслом и столь всеобъемлюща - тревога о всей человеческой Истории и всем Мироздании, - что и ее бы оказалось достаточно для создания великой поэзии. И необходимо при этом сознавать, что воплощение такой тревоги было бы невозможно без присущего Тютчеву "свойства охватывать борьбу (борьбу и природных, и человеческих сил. В.К.) во всем ее исполинском объеме и развитии".

Наследие Тютчева - это предельно емкие лирические творения, в которые нужно пристально вглядываться, вчувствоваться, вживаться, чтобы постичь воплотившееся в них "исполинское" откровение. Тютчев постоянно сомневался в том, что ему удалось внятно выразить открывшееся ему.

Все это ясно видел теснейшим образом связанный с поэтом Иван Аксаков, который писал, что Тютчев поистине страдал "от нестерпимого блеска своей собственной неугомонной мысли... В этом блеске тонули для него, как звезды в сиянии дня, его собственные поэтические творения. Понятны его пренебрежение к ним и так называемая авторская скромность".

Да, конечно, именно так. И все же Тютчев прозорливо сказал:

Нам не дано предугадать,

Как слово наше отзовется...

И действительно, ныне, тютчевское слово отзывается с такой силой и широтой, что едва ли можно было это предугадать. Перебирая в памяти даже отдельные тютчевские строки из созданных около 1830 года стихотворений, мы понимаем, что они принадлежат к высшим выражениям человеческого духа.

...Счастлив, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

...И мы плывем, пылающею бездной

Со всех сторон окружены.

...Все зримое опять покроют воды,

И Божий лик изобразится в них!

Но мы знаем, что эти самые стихотворения были тогда же опубликованы в московских журналах и альманахах и не вызвали сколько-нибудь достойного их "отзыва". Тютчевское мнение о своих созданиях вроде бы подтверждалось.

И можно сказать, что Тютчев как личность был при жизни оценен (конечно, не всеми, но многими) более, чем его поэзия. Вот несколько суждений о Тютчеве, принадлежащих хорошо знавшим его людям, кстати сказать, людям самым разным:

"В его обществе вы чувствовали сейчас же, что имеете дело не с обыкновенным смертным, а с человеком, отмеченным особым даром Божиим, с гением..."

"Самый легкий намек вызывал в нем существенный отклик. К нему можно было применить без всякой натяжки истасканное сравнение души поэта с натянутыми струнами эоловой арфы, не пропускающей без отзыва ни малейшего движения в воздухе, откуда бы оно ни шло, с севера или юга, с запада или востока..."

"Помимо его гения философского, исторического и, не знаю как сказать, пророческого, - его поэтическая суть удивляет и очаровывает; он, как гармоничный и полный инструмент, который вибрирует от малейшего дуновения..."

"Каждое его слово сочилось мыслью. Но так как, с тем вместе, он был поэт, то его процесс мысли не был... отвлеченным, холодным, логическим процессом... нет, он не разобщался в нем с художественно-поэтической стихиею его души и весь насквозь проникался ею..."

Личность Тютчева поистине покоряла людей, пусть и не каждый из них осознавал, что перед ним безусловно гениальная личность. Замечательно одно место в тютчевском некрологе, написанном постоянно общавшимся с ним в течение многих лет человеком:

"Федор Иванович Тютчев был, вероятно, один в своем роде из крупно выдававшихся вперед в обществе мыслителей, про которого можно было сказать: у него нет врагов. Это уважение, которым он пользовался... это ощущение людьми мысли прелестей его ума, поэтического вдохновения и остроумия - были как будто наградою его еще на земле".

В самом деле: Тютчев не дождался сколько-нибудь широкого признания его поэзии, однако как личность он был исключительно высоко оценен едва ли не всеми, кто его хорошо знал. Между прочим, в том же некрологе сказано: "Ф.И.Тютчев прекрасною стороною мысли или чувства мог принадлежать даже ко всякому лагерю, - в той степени, в какой находил там мысль, или хотя искру истины... Он любил спор и спорил, как мало людей умеют спорить: с смирением к своему мнению и с уважением к чужому..."

Но ошибочно было бы прийти к выводу о некоей полной "терпимости" Тютчева. Он мог навсегда разойтись даже с теми людьми, которые относились к нему самым лучшим образом, если сталкивался в них с заведомо чуждым ему характером и поведением. Об этом ясно свидетельствует история его кратковременной дружбы с двумя людьми, с которыми он встретился в Германии, - Генрихом Гейне и Иваном Гагариным. Эти истории интересны, конечно, не только тем, что в них проявилась, как сказали бы теперь, "принципиальность" Тютчева. Эти истории - часть судьбы поэта и даже характерное явление эпохи.

В начале 1828 года Тютчев познакомился и вскоре близко сошелся с уже знаменитым к тому времени Генрихом Гейне, который более полугода прожил тогда в Мюнхене. Хотя Гейне был старше Тютчева всего на шесть лет, он уже издал около десятка книг (первая из них вышла в 1821 году), получивших широкую и шумную известность и сделавших его кумиром немецкой молодежи.