Вадим Кожинов - Пророк в своем Отечестве (Ф И Тютчев и история России)

И лучшие люди тогдашней России ясно видели, что речь идет не о коренных интересах польского народа, а, главным образом, о претензиях того шляхетства, которое даже не имело подлинного национального самосознания и хотело быть скорее чем-то вроде парижской знати. Не приходится уже говорить о том, что повстанцы требовали отдать им Белоруссию и Правобережную Украину, включая Киев...

Поэтому Пушкин и Боратынский, Чаадаев и Киреевский, Гоголь и Лермонтов отнеслись к польскому восстанию недвусмысленно отрицательно. Точно так же восприняли его и многие находившиеся уже пять лет в Сибири декабристы. Один из наиболее выдающихся и самых стойких представителей движения Михаил Лунин написал статью "Взгляд на польские дела", в которой доказывал, что у участников восстания "глаза обращены к Франции, которая ради удовлетворения своих интересов... послала их соотечественников на гибель*; они хвалятся своей верностью деспоту, которого они называют героем века, и утверждают, что кровь поляков - его собственность. В варшавском восстании нельзя найти ни признаков, ни свидетельств народного движения... Оно не выдвинуло ни одной органической идеи, никакого общественного интереса...".

Широко известны стихотворения Пушкина "Бородинская годовщина" и "Клеветникам России" (о котором Чаадаев писал ему: "Стихотворение к врагам России особенно изумительно... Мне хочется сказать: вот, наконец, явился наш Дант") и Лермонтова "Опять народные витии...".

Совершенно независимо от Пушкина Тютчев в 1831 году создал в Мюнхене стихотворение "Как дочь родную на закланье...", в котором так обращался к Польше:

Ты ж, братскою стрелой пронзенный,

Судеб свершая приговор,

Ты пал, орел одноплеменный,

На очистительный костер!

Верь слову русского народа:

Твой пепл мы свято сбережем,

И наша общая свобода,

Как феникс, зародится в нем.

Это стихотворение, подобно пушкинским, обнажило всю трагедийную противоречивость события. Пушкин в иных поэтических образах говорил, в сущности, о том же:

Мы не сожжем Варшавы их;

Они народной Немезиды

Не узрят гневного лица

И не услышат песнь обиды

От лиры русского певца.

Позднее, в 1834 году, Пушкин с глубокой горечью писал о своем недавнем близком друге, польском поэте Адаме Мицкевиче, эмигрировавшем во Францию:

Наш мирный гость нам стал врагом - и ядом

Стихи свои, в угоду черни буйной,

Он наполняет. Издали до нас

Доходит голос злобного поэта,

Знакомый голос!.. Боже! освяти

В нем сердце правдою твоей и миром.

Стихи не были опубликованы, и Тютчев почти наверняка их не знал. Тем изумительнее тот факт, что уже после смерти Пушкина он прямо-таки продолжил эти стихи. В 1842 году Тютчев познакомился с записями части лекций об истории и культуре славянских народов, прочитанных тогда Мицкевичем в Париже, лекций, в которых польский поэт смог подняться над "злобой" и с глубоким уважением и даже любовью говорил о России (многие поляки обвиняли его в то время в предательстве Польши). И 16 сентября 1842 года Тютчев послал Мицкевичу следующее стихотворение:

Небесный Царь благослови

Твои благие начинанья

Муж несомненного призванья,

Муж примиряющей любви...

Недаром ветхие одежды

Ты быстро с плеч своих совлек.

Бог победил - прозрели вежды,

Ты был поэт - ты стал пророк...

Мы чуем приближенье света

И вдохновенный твой глагол,

Как вестник Нового Завета,

Весь мир Славянский обошел...

Мы чуем свет - уж близко время

Последний сокрушен оплот

Воспрянь, разрозненное племя,

Совокупись в один народ

Воспрянь - не Польша, не Россия

Воспрянь Славянская Семья!

И, отряхнувши сон, впервые

Промолви слово: "Это я!"

Ты ж, сверхъестественно сумевший

В себе вражду уврачевать

Да над душою просветлевшей

Почиет Божья Благодать!

Мицкевич, хотя он впоследствии, подпав под чуждое влияние, снова изменил свою позицию в отношении России, хранил эти стихи до конца жизни.

Тютчевское стихотворение, обращенное к Адаму Мицкевичу, как бы стало в один ряд с написанным за год до того стихотворением к Вацлаву Ганке. И, как уже было сказано, идея теснейшего единения славянских народов занимала очень важное место в политической философии - или, вернее, историософии Тютчева.

Однако Тютчев все же не был славянофилом. Он, в частности, исходил в своей идее союза со славянами из совершенно иных предпосылок и соображений.

Уже в тридцатых годах Тютчев, с поистине гениальной прозорливостью, можно прямо сказать - пророчески, - понял, что впереди - неизбежная новая схватка с Западом. Когда Крымская война началась, Тютчев писал (1 и 23 ноября 1853 года) Эрнестине Федоровне: "Я был, кажется, одним из первых, предвидевших настоящий кризис... В сущности, для России опять начинается 1812 год..." Когда война была уже в разгаре, он писал жене (24 февраля 1854 года): "Ты лучше, чем кто-либо другой, знаешь, что я был одним из первых и из самых первых, видевших приближение и рост этого страшного кризиса..." И уточнил в письме от 18 августа того же года: "Более пятнадцати лет я постоянно предвидел эту страшную катастрофу".

Более пятнадцати лет- это значит не позже, чем с 1839 года. Но, по всей вероятности, Тютчев предвидел грядущую схватку с Западом еще ранее; он подразумевает здесь свои первые разговоры об этом с Эрнестиной Федоровной, на которой он женился именно в 1839 году. Более того, намек на это предвидение присутствует уже в созданном, вероятно, в 1832 году стихотворении о Наполеоне ("Два демона ему служили..."), которое Пушкин включил в третий том "Современника"; стихотворение было тогда запрещено цензурой, так как оно-де "может вести к толкам весьма неопределенным".

Тютчев, при всей своей скромности, говорит в 1854 году, что он был "из самых первых", видевших, что России предстоит как бы новый 1812 год. Можно, пожалуй, утверждать, что Тютчев в данном отношении вообще был единственным ясновидцем (он говорил о себе: "я задыхаюсь от своего бессильного ясновидения").

Правда, как чрезвычайно интересно писал Д.Д.Благой, другим таким ясновидцем следует, по-видимому, считать Пушкина. Речь идет об его последнем предсмертном стихотворении - "Была пора: наш праздник молодой...", созданном в октябре 1836 года.

"Стихотворение осталось незавершенным, - отмечал Д.Д.Благой. - Но сама его незавершенность в высшей степени знаменательна. Ощущением снова надвигающегося исторического "урагана", нового столкновения между Россией и буржуазной Европой, тревогой перед неведомым и грозным грядущим проникнуты его последние строки:

И новый царь, суровый и могучий,

На рубеже Европы бодро стал,

И над землей сошлися новы тучи,

И ураган их..."

Разумеется, Тютчев, с 1822 года живший в центре Европы, имел гораздо больше возможностей, чтобы ясно предвидеть нарастающий "ураган". И к моменту своего увольнения из Министерства иностранных дел он уже, надо думать, весь проникся этим предвидением.