Александр Шевякин - КГБ против СССР. 17 мгновений измены

Весьма значительная доля международников — А. Г. и Г.А. Арбатовы, А.Е. Бовин, Р.Г. Богданов, Ф.М. Бурлацкий Г.И. Герасимов, В.В. Журкин, Н.В. Загладин, A.A. Кокошин. В.П. Лукин, Е.М. Примаков, А.Н. Яковлев — просто-напросто в какой-то момент либо сами перешли на сторону Америки, либо стали интеллектуально обслуживать явных врагов Советского Союза внутри страны. Интересен, конечно же, вопрос, почему они изменили? И ответ я нахожу не в том, что некая патология предательства есть в них, но и потому, что, получая сведения из первых рук, из закрытых спецхранов и минуя их, имея доступ к свежей развединформации, они подвергались психологическому воздействию со стороны Запада, они убедились в его интеллектуальной мощи как никто другой…

Мощь Комитета и бесконтрольность перед партией и обществом породили чудовищные опыты над отдельными людьми. Прежде чем сломить все государство в целом, государственная безопасность попортила не одну судьбу его граждан. Примеры этого значат, что всепроникающий аппарат КГБ мог действовать на самый низкий уровень социальной системы: на отдельного человека. Не так уж много в стране людей, кто готов рассказать об этом со всей силой и откровенностью. Валерий Легостаев, уже, к глубокому сожалению, поплатившийся за это своей жизнью, был одним из немногих… Слово ему. «Мне самому еще до прихода в аппарат ЦК довелось столкнуться с методами порождения руками КГБ врагов Советской власти. Произошло это вот при каких обстоятельствах. В начале 70-х, после окончания аспирантуры МГУ, я преподавал несколько лет философию в одном из технических вузов недалеко от Москвы. Специфика этого учебного заведения заключалась в том, что, начиная с третьего курса, студенты получали допуск к сведениям, составлявшим государственную тайну. Разумеется, не бог весть какую. Как представителя гуманитарных дисциплин меня быстренько избрали заместителем секретаря парткома, и таким образом я получил возможность познакомиться с некоторыми теневыми моментами институтской жизни.

Это было время, когда в стране и вокруг нее кипели политические страсти в связи с проблемой „еврейской эмиграции“ и попытками Советского правительства заставить отъезжающих на ПМЖ оплатить полученное ими в СССР бесплатно высшее образование. Позже мне стало известно, что Брежнев против этой меры возражал, настаивал на проведении в эмиграционных вопросах спокойной разумной политики, не допускающей дискриминации граждан по национальному признаку. Однако ведомство Андропова придерживалось на этот счет иной точки зрения, каковую на свой страх и риск воплощало в жизнь. На уровне моего института гебистский подход проявлялся в том, что по линии 1-го, т. е. секретного, отдела осуществлялись абсолютно незаконные меры, препятствующие поступлению в вуз абитуриентов, которых чиновники отдела идентифицировали как евреев. Ни ректорат, ни партком института не имели к этим делам никакого отношения, хотя, разумеется, знали о них. Однако никому и в голову не могла запасть идея войти в конфликт с местными людьми Андропова. Вуз давал образование по ряду перспективных специальностей, поэтому от соискателей-евреев заявлений со всей страны поступало довольно много.

Главная фильтрация осуществлялась, понятное дело, на приемных экзаменах. Специально подобранным для этой цели преподавателям поручалось провалить тех, на кого указал спецотдел. Они честно валили, но далеко не всегда сделать это было легко. Ребята из числа „нежелательных“ в большинстве случаев были очень хорошо подготовлены. Поэтому случалось, что преподаватель после экзамена честно признавался чиновнику ГБ: такого-то я завалить не могу, он знает предмет лучше меня.

В этом исключительном случае абитуриент становился студентом, но в течение первых двух лет обучения его не мытьем, так катаньем все равно исключали. Смотреть на таких ребят во время их пребывания в институте было по-настоящему тяжело. Явно несправедливые „неуды“ и другие неудачи сыпались на них со всех сторон. Они изо всех сил старались удержаться на плаву, но у них не было шансов.

Иногда во время вступительных экзаменов попадались помеченные гебистами абитуриенты, обладавшие не только замечательной учебной подготовкой, но и достойными бойцовскими качествами. Такие обращались за правдой в апелляционную комиссию, разбиравшую конфликтные ситуации.

С работой этой комиссии, в составе которой я представлял партком, у меня связано одно яркое воспоминание. „Нежелательный“ абитуриент родом из Киева, невысокий крепыш, внутренне туго взведенный, готовый к схватке, обратился в комиссию с возражениями против „неуда“, полученного им за письменную работу по математике. По документам был он из рабочей семьи. Мать — маляр, отец — станочник на оборонном заводе. Между молодым человеком и преподавателем, поставившим ему „неуд“, завязался вязкий спор, исход которого всем членам комиссии был известен заранее и потому интереса не вызывал. Преподаватель неохотно соглашался, что абитуриент действительно получил правильные ответы экзаменационных задач, но использованный им при этом метод был неправильным, за что ему и поставили „неуд“. Юноша возражал, упрямился, чертил на бумаге математические формулы, разговор переходил в стадию раздраженного бессмысленного препирательства. Всем стало скучно. И тут этот замечательный парень сказал нечто. Он сказал следующее: ну хорошо, если я не прав, то почему абитуриент такой-то, списавший мою работу слово в слово, получил за нее „отлично“? Вот те на! Все сделали свои уши столбиком. Послали в секретариат за названной работой. Сличили. Списано, словно под копирку. И в конце рукой того же преподавателя начерчено твердое „отл.“. Пьяный он был, что ли, когда проверял? Присутствующие опустили глаза и внутренне отмежевались от засветившегося так глупо экзаменатора. Лицо того пошло багровыми пятнами, но он продолжал настаивать на своем, скороговоркой сравнивал в двух работах какие-то скобочки, запятые. Юный киевлянин слушал молча, скрестив, как Монте-Кристо, руки на груди. Потом небрежно оттолкнул лежавшие перед ним на столе бумажные листки, исписанные формулами, и сказал так: „Ладно. Мы все понимаем, о чем здесь на самом деле идет речь“. Встал и, не попрощавшись, вышел из аудитории. Мы все, свидетели этой сцены, не решались взглянуть друг другу в глаза. Было невыносимо стыдно. Вот тогда я догадался, что впервые присутствовал непосредственно при акте рождения из лона гебистского чиновничества очередного до глубины души врага Советской власти. Выйдя из аудитории, потерпевший крушение абитуриент оказался на развилке двух дорог. Одна — вела туда, где человек замыкается в себе, из года в год травит свою душу желчью внутреннего неприятия несправедливой к нему окружающей действительности. Другая — вела к решению покинуть собственную страну и перебраться на ПМЖ туда, где мерещился шанс на равное с другими соперничество за место под солнцем. В 70-е годы второй путь выбирали многие. Вполне допускаю, что это и было подлинной целью антиеврейских интриг чиновников андроповского ГБ» [164]. Вот так шло формирование массы людей, незаслуженно обиженных Советской властью. Но это работа внизу на массовом уровне.