Автор неизвестен - Книга для учителя. История политических репрессий и сопротивления несвободе в СССР

Kennan G. The Russian Police //

The Century Illustrated Magazine.

Vol. XXXVII (1888–1889). P. 890–892;

Цит. по: Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993.С. 112.

[…] Самодержавие, в самом грубом его виде, выставлялось исконно неотъемлемою принадлежностью великорусского племени, и все должно было подводиться к уровню этого племени. Исторические предания, местные особенности, родной язык — все подвергалось неутомимому преследованию со стороны не знающей никаких нравственных сдержек власти. Даже то, что щадила железная рука Николая Первого, было раздавлено неосмысленною рукой его внука […]. Одним словом, не знающая сдержек власть всюду проявлялась в выражениях самого дикого произвола […].

Еще возмутительнее гонения, воздвигнутые на совесть.

В начале царствования, перед коронацией, когда все трепетали за жизнь царя и правительство старалось задобрить население разными льготами, дозволено было сектам, отделившимся от православия, собираться беспрепятственно в молитвенных домах. Но скоро пришедшая в сознание власть подняла знамя нетерпимости, и гонения возобновились с новой силой. Распространяющийся на юге иудаизм в особенности подвергся неумолимому преследованию. Еще горшая участь постигла польских униатов, насильственно присоединенных к православию и упорствующих в своей вере. Сотни несчастных по целым годам томятся в тюрьмах; дети остаются некрещеными, а те, которые, ставя божественное повеление выше человеческого, осмеливаются крестить их тайно, с помощью проездных ксендзов, подвергаются всей суровости закона и всей беспощадности административного произвола, посягающего на совесть.

Но всего ярче характеризуют современный дух правительства возобновившиеся гонения на евреев. Самые низкие страсти снизу и самая узкая нетерпимость сверху — всё соединилось для отягчения судьбы этих несчастных. В начале царствования произошли на юге избиения и грабежи, позорные для благоустроенного общества, и как бы в ответ на этот вызов черни со стороны правительства последовал целый ряд мер, которыми не только подтверждались, но и устанавливались новые. Даже в чертах оседлости евреям воспрещается не только покупка, но и арендование земель; воспрещается содержание питейных заведений; ограничивается для них доступ в гимназии и в университеты. Теснимые отовсюду, они нигде не видят исхода. И все эти меры проводятся с неумолимою строгостью. Мягкая политика прошедшего царствования, не отменяя стеснительных законов, смотрела сквозь пальцы на их нарушение. Множество евреев поселилось в разных великорусских городах. Москва ими наполнилась, московский губернатор и князь В. А. Долгорукий пользовался этим для своих денежных дел, как вдруг последовало повеление об изгнании всей этой массы […]. Перед приездом нового генерал-губернатора, великого князя Сергея Александровича, брата Александра III, велено было Москву очистить от евреев. И вдруг в несколько дней произошло повальное изгнание всех, кто по закону не имел права жительства в столице. Семьи, давно поселенные в Москве, имевшие в ней свои занятия и торговлю, ученицы консерватории, учителя и учительницы, ремесленники и антиквары, люди самые безобидные и полезные получили приказание в самый короткий срок выехать в черту оседлости. Никакие просьбы и настояния не помогли. Мера была исполнена с беспощадной суровостью, несмотря на вопли бедных семей. Это был исход, напоминавший времена фараонов […]. История произнесет свой окончательный приговор над царствованием Александра III. Россия выходит из этого царствования внутренне расстроенною, нравственно приниженною, умственно недоумевающей. Что сулит ей будущее? […]

Чичерин Б. Н. Земство и Московская дума.

М., 1936.С. 285, 299.

[…] Мы, люди предшествовавшего поколения, мы еще помним то полное царство розог, которое существовало до 17 апреля 1863 г. Розга царила везде: в школе, на мирском сходе, она была непременной принадлежностью на конюшне помещика, потом в казарме, в полицейском управлении […]. В книгах наших уголовных, гражданских и военных законов розга испещряла все страницы. Она составляла какой-то легкий методический перезвон в общем громогласном гуле плети, кнута и шпицрутенов. Но наступил великий день, который чтит вся Россия […], и розга перешла в область истории. Розга не была совсем уничтожена, но крайне ограничена. В то время было много опасений за полное уничтожение розги, опасений, которые не разделяло правительство, но которые волновали некоторых представителей интеллигенции. Им казалось вдруг как-то неудобным оставить без розог Россию, которая так долго вела свою историю рядом с розгой, — Россию, которая, по их глубокому убеждению, сложилась и достигла своего величия едва ли не благодаря розгам. Как, казалось, вдруг остаться без этого цемента, связующего общественные устои? Как будто в утешение этих мыслителей, розга осталась в очень ограниченных размерах и утратила свою публичность.

Отмена телесного наказания оказала громадное влияние на поднятие в русском народе чувства человеческого достоинства. Теперь стал позорен тот солдат, который довел себя до наказания розгами, теперь смешон и считается бесчестным тот крестьянин, который допустит себя наказать розгами […]. Закон карающий может отнять внешнюю честь, все внешние отличия, с ней сопряженные, но истребить в человеке чувство моральной чести, нравственного достоинства судебным приговором, изменить нравственное содержание человека, лишить его всего того, что составляет неотъемлемое содержание его развития, никакой закон не может.

С чувством глубокого, непримиримого оскорбления за нравственное достоинство человека отнеслась Засулич к известию о позорном наказании Боголюбова […]. Для Засулич Боголюбов был политический арестант, и в этом слове было для нее все […], ее собственное сердце, и всякое грубое прикосновение к этому сердцу болезненно отзывалось на ее возбужденной натуре […]. В поступке Засулич, как бы ни осуждать его, нельзя не видеть самого беззаветного нерасчетливого самопожертвования. Да, она может выйти отсюда осужденной, но не выйдет опозоренной, и остается только пожелать, чтобы не повторились причины, производящие подобные преступления, порождающие подобных преступников.

Цит. по: Кони А. Ф. Собр. соч.: В 8 т.

Т. 2. М., 1966.С. 141–142, 156–157.

[…] Князь Иван Михайлович Оболенский, благодаря возникшему в 1902 г. в Харьковской и Полтавской губерниях аграрному движению, до сих пор известен в широких слоях читателей газет как первый и жестокий укротитель крестьянских волнений. Но дурную славу, вызванную безумными репрессиями губернаторов и генерал-губернаторов в 1905–1906 гг., напрасно относят к началу аграрных беспорядков, имевших место в Харьковской губернии. Князь Оболенский не имел основания смотреть на вспыхнувшие в то время в деревнях насилия как на участие населения в общем протесте страны против правительства и, застигнутый врасплох, обратил всю свою энергию на подавление грабежей и пожаров, не углубляясь в рассуждения по поводу причин, вызвавших беспорядки. Я не хочу оправдывать тех мер, которые он допустил в отдельных случаях, применяя телесное наказание, противное чувству человеческого достоинства и его собственным взглядам, но очень ценимое в правительственных сферах. Я хочу лишь отметить, что он действовал, не жалея себя, рискуя здоровьем и жизнью, с горстью войска, и сумел остановить погром, не проявив при этом того упоения репрессиями, которое вскоре развратило наши гражданские и военные власти […].