Автор неизвестен - Книга для учителя. История политических репрессий и сопротивления несвободе в СССР

[…] Решающим моментом для моего поведения по отношению к тюремщикам и крепостному режиму было заключение в карцер, в который я попала на третьем году заточения, защищая товарища (Попова) [2] * Попов, имея официальное разрешение писать родным, сделал попытку переслать матери письмо к ней тайно, через жандарма. — Примеч. В. Н. Фигнер. . Многое мне пришлось передумать тогда, чтобы составить твердое решение о том, как вести себя дальше. Решением было: по незначительным, каждодневным поводам борьбы не поднимать (т. к. она ведет только к еще большим унижениям), но в серьезных случаях бороться до смертного конца.

Целых 15 лет не было обстоятельств, которые заставили бы меня действовать активно. Но в 1902 г., на 18-м году заключения в Шлиссельбурге и 20-м после ареста, случай представился. […] Нам, без объяснения причин, начальство объявило, что мы вновь будем подчинены железному режиму первых годов заточения. Тюрьма в 1902 г. этого не вынесла бы, и, чтоб заставить Департамент полиции рассмотреть распоряжение местной власти, я сорвала со смотрителя Гудзя погоны. Военный суд и единственное наказание — смертная казнь должны были последовать за этим оскорблением действием. Как ни удивительно, эта участь миновала меня, и мы думаем, что причиною было, что вся Россия в 1902 г. была в предреволюционном брожении и, без нашего ведома, русская Бастилия являлась ненавистной эмблемой деспотизма, против которого разгоралась революционная борьба. Мой протест снял то, что угрожало нам, а вся администрация тюрьмы была смещена.

Через 10 месяцев после этого я испытала жестокий удар: мне было объявлено смягчение каторги бессрочной на каторгу двадцатилетнюю. Неожиданное смягчение принесло мне великое горе и вызвало жестокое чувство по отношению к матери, так как царская милость была вызвана поданным ею, без моего ведома и согласия, прошением. В связи с моим поступком со смотрителем я была лишена переписки и не знала, чем вызвано обращение матери. Только получив известие, что она умирает, я смирилась и не порвала с ней.

Деятели СССР и революционного движения России.

Энциклопедический словарь Гранат. М., 1989.С. 251–252.

1. Если смотреть на ссылку как на штрафную колонизацию, то она носит в себе самой коренное препятствие своей успешности: подавляющее большинство ссыльных — люди бессемейные, которые, не имея особых побудительных причин к оседлости и к прочному устройству на новом месте, представляют элемент для колонизации малопригодный. Даже и пожелавшие бы прочно водвориться не в состоянии успешно это сделать, так как крестьянское хозяйство без семьи хорошо идти не может.

2. Если же считать, что Сибирь уже не нуждается в колонизации (в чем едва ли теперь могут быть сомнения) и что ссылка есть исключительное наказание — удалением из родины и переселением в другую местность, то приходится признать, что Сибирь с каждым годом настолько переполняется ссыльными, что дальнейшее движение последних туда является тягостным и вредным для страны […].

Ссылка в Сибирь. Очерк ее истории и современного положения.

СПб., 1900.С. 163.

В корпусе, где размещались рабочие помещения, были мастерские […]. На дворе, под навесом, была расположена хлопкотрепальная мастерская. Мастерские Орловской каторжной тюрьмы изготовляли ножные кандалы и наручные цепи не только для надобностей Орловской тюрьмы, но и на всю империю.

[…] Частные предприниматели охотно заключали выгодные для них договоры об использовании арестантского труда, потому что были гарантированы от забастовок, от предъявления им требований увеличения заработной платы, об улучшении условий труда […]. Технический прогресс не проникал за тюремные стены. Поэтому оборудование различных мастерских было сравнительно с фабриками на воле первобытным.

Всего ярче сказалась эксплуатация труда каторжан в хлопко-

трепальной мастерской […]. Их труд состоял в верчении тяжелых машин. Работа была тем более изнурительной, что машины не ремонтировались. При работе поднималась густая ядовитая пыль, от которой каторжане задыхались. Им приходилось работать вне помещения на дворе в зимнюю стужу и в летний зной. Главным надсмотрщиком мастерской был надзиратель Ветров, не расстававшийся с плеткой […].

Условия работы «на хлопке» были таковы, что человек, проработавший там в течение нескольких месяцев, обычно тяжко заболевал и становился калекой. Отправить арестанта работать «на хлопок» звучало в устах орловских тюремщиков как страшная угроза.

Гернет М. Н. История царской тюрьмы. T. V. М., 1963.С. 256–258.

Вечером меня […] под конвоем направили в Спасскую часть, оттуда через несколько дней перевели в «Кресты», в одиночку.

Я обвинялся по сто двадцать шестой статье за «принадлежность к преступному сообществу, поставившему своею целью насильственное ниспровержение существующего строя».

Я научился перестукиваться по тюремной азбуке, ловил и опускал «удочки» через окно с табаком, с записками и с нелегальной литературой, лгал на допросах, читал Маркса, Кропоткина, Бальзака, Флобера и Достоевского. Я чувствовал свою революционную возмужалость и гордился ею. И я познал томительную тоску одиноких, однообразных тюремных дней, я переживал часы восторженного подъема всех своих сил и часы душевного отупения и безразличия, какие испытываешь только в одиночном заключении, но все же я поправился в тюрьме и почувствовал себя здоровым.

Спустя полгода меня судили. Я ожидал, что прокурор разразится грозной обличительной речью, и заготовил на досуге в ответ ему пространное «последнее слово подсудимого» […]. Но на суде все шло по-иному. Сухопарый и унылый помощник прокурора, когда дошла очередь до него, поднялся и заявил, что он поддерживает обвинение. Сказав это, он сел. Я был обескуражен. Мой защитник, […] обращаясь почтительно к членам судебной палаты, говорил:

— В деле имеется письмо подсудимого к матери, в котором он писал, что занят социал-демократической работой. Но разве это документ? Ни в коем случае. Перед вами, господа судьи, юноша; еще недавно он сидел за школьной партой [3] * На момент суда (март 1907 г.) А. К. Воронскому шел 23-й год. . Вспомните этот чудесный возраст, эту утреннюю зарю в жизни человеческой […].

В эти годы в задушевных и интимных признаниях и в письмах желаемое и ожидаемое принимается за настоящее […].

Я мрачно отказался от «последнего слова».

Защитник поставил вопрос суду: если подсудимый не виновен по статье сто двадцать шестой, то не виновен ли он по статье сто тридцать второй, предусматривающей хранение преступной литературы с целью распространения?