Александр Торопцев - Двенадцать подвигов России

Никон не мог перенести такой несправедливости и обиды. Он послал своего боярина Дмитрия во дворец якобы по срочному церковному делу. Грузинский царевич важно шествовал сквозь толпу, дорогу в которой расчищал для важного гостя окольничий Хитрово. Он бесцеремонно бил направо налево палкой, не обращая внимания на саны и чины. Досталось и патриаршему боярину. Тот возмутился: «Я патриарший человек, иду во дворец по делу! Напрасно бьёшь меня, Богдан Матвеевич!» Хитрово, однако, повёл себя напористо. «Не дорожись!» — грубо крикнул он и ударил Дмитрия палкой по лбу.

Незаслуженно обиженный на виду честного люда боярин заплакал горькими слезами и поспешил к патриарху. Тот, не понимая, что же произошло, написал царю письмо с жалобой на Хитрово. Но разве окольничий без ведома царя мог бы так вести себя по отношению к патриаршему боярину, князю Дмитрию? Вряд ли! Этого не понял Никон, не мог понять. Слишком он был уверен в себе, в своем друге — царе (!) Алексее Михайловиче. Не знал он, что у царей настоящая дружба (когда всё пополам, когда для друга ничего не жалко, кроме, естественно, любимой женщины) может быть только с царями, что даже если и существует в природе, в человеческом обществе мифическая возможность дружбы неравных на равных, то только не с царями. Не знал он, человек искренний во всех своих делах, что и у настоящей дружбы есть ограничения, что даже самый верный, самый лучший в мире друг не поделится с другом 1) своей любимой (или своим любимым) и 2) своей властью. Друг может поделиться табачком, куском хлеба, может спасти друга ценой собственной жизни, но свою любимую и свою власть он не отдаст другу.

Алексей Михайлович прочитал письмо с просьбой судить окольничего за оскорбление патриаршего боярина и лично ответил своему другу, что когда время позволит, он свидится с Никоном и обсудит возникшую проблему. Прошло несколько дней. Дел у Алексея Михайлович было много, времени (и желания) заниматься разбирательством инцидента у него не было.

Восьмого июля, на праздник иконы Казанской Богородицы, царь не прибыл в храм Казанской Божией Матери, где по обыкновению патриарх служил со всем собором, а еще через два дня Алексей Михайлович не явился в Успенский собор, где Никон служил по случаю праздника ризы Господней. Патриарх посылал людей к царю узнать, что же случилось. С ответом явился спальник, князь Юрий Ромодановский. Он объявил, что царь гневен на патриарха. Тот, не скрывая удивления, спросил о причинах гнева царского.

Из состоявшейся перепалки между спальником и патриархом любому человеку было бы ясно, что царь наконец-то решил стать полноправным самодержцем Российским, что он созрел для этой роли, что его поддерживают бояре, что у Никона нет ни одного шанса победить в неравной схватке… Ромодановский поставил точку в споре, громогласно заявив: «Отныне не пишись и не называйся великим государем; почитать тебя впредь не будем».

Никон был оскорблён, унижен, обижен лучшим своим другом! Все его последующие действия говорят, во-первых, о том, что он такого удара не ожидал, во-вторых, что он действительно серьезно мечтал о концентрации в своих руках полной власти; в-третьих, что даже важнейшие для государства церковные реформы он проводил до размолвки с царем, ведомый тщеславными надеждами. В самом деле, если бы Никон мечтал только о делах церковных, о завершении начатой им Реформации в русской церкви, то он легко бы смирился с положением, какое занимал до него тот же патриарх Иосиф, не стремившийся в дружеские царские объятия, а также другие патриархи (кроме Филарета).

Проведение реформ от этого не пострадало бы, скорее наоборот, — выиграло бы, если учесть, что Алексей Михайлович полностью поддерживал все инициативы Никона, касающиеся нововведений.

Но реформы нужны были патриарху не как цель, но как средство.

Несколько часов он обдумывал ситуацию и вдруг решил отречься от патриаршей кафедры. Патриарший дьяк Каликин, боярин Зюзин, друг Никона, уговаривали его, просили не делать этого, не гневить царя. Патриарх был искренно упрям.

Слова близких и верных ему людей (мало было верных людей у сурового Никона даже среди священнослужителей!) заставили призадуматься патриарха. Но слишком он был наивным и искренним, чтобы в тот миг взвесить все «за» и «против», чтобы найти верное политическое решение не очень уж сложной политической задачи. Он разорвал начатое письмо царю, сказал: «Иду!» и пошёл в Успенский собор.

Отслужив литургию, Никон повелел народу не расходиться, прочел несколько отрывков из Златоуста и сказал: «Ленив я стал, не гожусь быть патриархом, окоростевел от лени и вы окоростевели от моего неучения. Называли меня еретиком, иконоборцем, что я новые книги завел, камнями хотели меня побить; с этих пор я вам не патриарх…»

В Успенском соборе зашумел народ, не зная, как реагировать на отречение патриарха. А он продолжал говорить гневные слова. Не все его слышали. Но все понимали, что без государева указа дело решенным быть не может. Никон переоделся в ризнице, написал царю письмо и вышел к народу в мантии и черном клобуке, сел на последней ступени амвона.

Царь узнал о случившемся, но в Успенский собор не явился, чтобы утешить друга, помочь ему в трудную минуту. Алексей Михайлович послал к Никону князя Трубецкого и Родиона Стрешнева, тем самым еще раз дав понять патриарху, кто есть в Российской державе государь и самодержец.

Началась словесная перепалка. Никон злился, отрицал предъявляемые уже второй раз обвинения в том, что он по собственной воле стал называть себя великим государем, что — опять же по собственной воле, — он занимается царскими делами… Несправедливы были обвинения! И Никон имел право возмущаться, перечить царским посланникам. Но, ругаясь с боярами, он опускался в глазах собравшихся до уровня бояр. И все присутствующие в Успенском соборе относились к этому как к должному! А Никон этого не замечал!!

Он не думал защищаться, отступать. Он нападал. Неумело. Необдуманно. С воинствующей, непримиримой обидой. И вдруг он попросил у царя келью. Ему на это ответили, что келий в патриаршем дворе много — выбирай любую и не мешай царю.

Проиграв и эту схватку, Никон отправился пешком на подворье Воскресенского монастыря, ждал там два дня доброй весточки от своего младшего (но бывшего!) друга-царя, не дождался, отписал Алексею Михайловичу письмецо в тонах обиженных и отбыл в Воскресенский монастырь.

Вскоре туда прибыл боярин Трубецкой. Он передал Никону просьбу царя дать царской семье благословение, а также благословить Крутицкого митрополита ведать русской церковью до избрания патриарха. Никон исполнил просьбу, два года мирно занимался устройством монастыря. Царь относился к Никону с добрым чувством: жаловал Воскресенской обители щедрые подношения, передал ему через верного боярина прощение. Казалось, что у этих двух людей вновь появилась возможность дружить… той скромной (пусть и не «настоящей» в полном смысле этого слова) дружбой, которая не требует от друзей великих подвигов, самопожертвования, самоистязания. Бывает и такая дружба — скромная.