С Глинка - Из записок о 1812 годе (Очерки Бородинского сражения)

ПУТЕВЫЕ МЕЧТЫ

Доколе скитаемся на земле до заветной могилы, дотоле для нас, странников различных разрядов, настоящее промелькивает быстрым отлетом, а мысль залетает в то будущее, которое едва ли увидим. "Nous ne vivons jamais, nous esperons de vivre",- сказал Паскаль и повторил Вольтер.

"Живя, мы не живем; надежде жизнь вверяем". Продолжая наше странствие верхом и любуясь природою, мы сходили с лошадей и, ведя их под повода по опушке рощей и дубрав, рассуждали и мечтали о будущем жребии Отечества. "Если, сверх чаяния,-говорили мы,- Наполеон остановится зимовать в Москве, надобно будет броситься в леса смоленские, собрать новые дружины из крестьян и составить такое же лесное ополчение и в сопредельных губерниях. Безоборонною сдачею Москвы мы доказали Европе, что не приковываем независимости Отечества ни к улицам городов, ни к стенам столиц. А потому леса должны быть жилищем нашим до вытеснения завоевателя из земли русской. Мы, может быть, одичаем, но когда ударит час избавления Отечества, мы выйдем из глубины лесов с освеженными, с обновленными душами. Они умирали, они исчезали в вихре так называемого большого света. В общем кружении забывали и жизнь личную, и жизнь Отечества. Странное дело! Добрый Жан Жак Руссо уверял, что, когда Европа и Россия изнемогут под бременем роскоши, тогда полудикие племена горные и степные нагрянут на Россию и на Европу и повергнут их в оковы свои. Но что бы он сказал, если б при жизни его выхлынуло нашествие из недр образованной и роскошной Европы?.. Наш век, вместивший в себя несколько веков, есть поверка столетий прошедших и указатель на будущее. Гордыня и тщеславие все переиначили, все исказили. Нет задушевного быта человеческого ни в России, ни в Европе. Но необычайные события производят и необычайные преобразования общественные. На этом основании мы предполагали:

во-первых, что сближение дворян с крестьянами к взаимной обороне Отечества сблизит их и на поприще жизни нравственной и что, не посвящая их в философы, они, по крайней мере, уступят им чреду людей.

Во-вторых, мы думали, что владельцы тысячей душ, брося прихоти мод столичных и городских, заживут в поместьях своих, чтоб от различных управлений (Слова из собственноручных записок князя Юрия Владимировича Долгорукова) не гибли имущества и не страдали наши почтенные питатели рода человеческого и Отечества, то есть земледельцы.

Наконец, мы воображали, что уничтожение всепожирающих мод и перемена безжизненного воспитания сроднят души всех сословий и вдохнут в них новое бытие". Утопия! Утопия! Мечта! Мечта! Но Суворов наш и в ставке своей, и под стенами крепостей, и в раздумьях о славе, по собственному признанию, был в непрестанной мечте! А мечте и мечтам еще более разгула под открытым небом и в виду природы, цветущей без всякой примеси дел человеческих.

РЯЗАНЬ

По приезде в Рязань застали мы там несколько артиллерийских рот, отправленных, как мы видели, до сражения Бородинского. Из всех роскошей жизни вещественной я привык к ежедневной перемене белья. А потому тяжело мне было мчаться верхом от Москвы до Рязани в одной полуистлевшей рубашке. В Рязани заплатил я три рубля за ратническую рубашку и почитал это драгоценною находкой. На дороге к Рязани встретил я покойного Ф. Ф. Кузмина, известного математическими сведениями, и учителя Рахманова, издателя "Военного журнала", убитого под Лейпцигом. С ним ехал приятель его И. А. Двигубский, также и математик, и физик, и естествоиспытатель. Оба они признались мне, что запаслись кучею романов, чтобы чем-нибудь рассеивать горе и кручину. Читали мы в печатных записках, что и Кутузов чтением Жанлисовых романов рассеивал глубокую свою думу под Тарутиным, откуда рыцарским французским слогом писал к супруге своей: "Фортуна-женщина утомилась приголубливать угрюмого Наполеона; она оттолкнула его и подала руку мне, старику, присяжному обожателю прекрасного пола".

В это необычайное время исторических событий и живые романы странствовали и бродили, пускаясь на произвол судьбы и куда глаза глядят. Из Рязани два брата мои, Федор и Григорий, отправились к армии, а я остался как будто бы в пустыне.

КАСИМОВ. ПОЖЕРТВОВАНИЯ РОССИИ

До входа неприятеля в Москву расстался я с семейством, за Москвою потерял его из виду, из Рязани выехал странником-сиротою. Под Касимовым встретился я с тогдашним московским гражданским губернатором Н. В. Обресковым. К нему и дорогою приезжали из московских уездов чиновники для принятия наставлений касательно рекрутского набора. В одно время было и ополчение, и набор рекрутский, и необыкновенные поставки для армии или реквизиция. В одно время действовало войско; сражались дружины поселян, и составлялась резервная или запасная армия, служившая неистощимым рассадником в войну заграничную. Исполинская Россия обладала и исполинскими средствами. Скажу мимоходом. что Н. В. Обресков чрезвычайно был речист и в кругу прекрасного пола остроумно витийствовал о прелестях той лени, которую эпикурианец Монтаний называл убаюкательною подушкою умной головы. Кажется, однако, что проповедник лени не был тогда ленив. В Касимове застал я несколько раненых наших офицеров, в том числе и полковника Букинского, корпусного моего сопитомца. Он вышел в свет почти вовсе безграмотным, а тут удивил меня и знанием языков и другими сведениями. Говорящая корпусная садовая стена, на которой граф Ангальт начертал всю область мысли человеческой, споспешествовала, при удобном случае, к быстрому развитию понятия, не загнанного школьными указками. Сотоварищ мой был взят в плен французами 1799 года под Цюрихом в тот почти самый час, когда в стенах города смертельно был ранен Лафатер, пламенный друг человечества и великий романтик в духовном полете. Пробыв во Франции около года, Букинский возвратился оттуда с обильным запасом просвещения.

ПОЕЗДКА В НИЖНИЙ

В сиротстве странническом грусть о семействе еще более западала в душу мою. Предполагая, что найду его в Нижнем, куда переселился почтенный дом Архаровых, близкий нам по воспитанию в нем жены моей, я решился туда ехать. Но с чем? На пути денежном я, в полном смысле, дожил до черного дня. Итак, я принес чистую исповедь в чахоточном бытии моего кармана Николаю Васильевичу Обрескову. Его уже нет в живых, но я живо помню, какою готовою рукою подписал он мне беспошлинную подорожную и дал двадцать пять рублей на дорогу. Спешу в Нижний, но чуть было не столкнулся с новою бедою на второй станции. Переменяя лошадей, я забыл в избе мешок с деньгами. Мы проскакали уже с полверсты, вдруг слышу голос: "Постой! Постой! Барин!" Останавливаемся, и крестьянин, гнавшийся за мною верхом, подал мне мешок, который был для меня тогда дороже Язонова руна золотого. Возбуждайте и пробуждайте нравственное чувство, природа засеяла в нем семена свои.