А Евдокимов - Площадь диктатуры

Я сочинила такой, знаете ли, менторский ответ, не помню уж какой, что письмо безграмотное, что надо учиться русскому языку, как и положено комсомольцу и советскому солдату, а мне с невоспитанным человеком переписываться скучно ... И отправила эту бессердечную чушь на фронт! Не могу теперь объяснить, как тогда рука поднялась. Каково было получить мои наставления в том аду, который был в конце войны для наших солдат. А вдруг тот мальчик прочитал мое письмо и погиб на подступах к Берлину?

Только спустя долгое время жестокость моего поступка и стыд дошли до меня... Ведь настоящая женщина обязательно добрая!

Теперь мне уже 62 года, жизнь сложилась неплохо: семья, дети, внуки, все живы и здоровы. Но самым большим желанием остается найти того солдата и попросить прощения за то непоправимое бесчеловечное девичье легкомыслие. Ах, если б он только знал, как я корю себя всю-всю свою жизнь.

Вера Сергеевна Петрова, г. Ленинград

* * *

Уважаемая редакция! Пишет вам Макарова Людмила Владимировна, проживающая в г. Луга Ленинградской области, улица Бакинских коммунаров, дом 21.

В 19 лет я вышла замуж, в 20 у меня родилась дочка. Муж в ней души не чаял, не мог надышаться на нас обеих. Счастливей меня, казалось, не было никого на свете. Но длилось это совсем недолго. Началась война и муж ушел на фронт. Через полгода перестали приходить письма, а потом я узнала в военкомате, что муж ранен и лежит в госпитале. Ехать через всю страну было невозможно - не отпускали с работы, да и дочку не с кем оставить.

А потом от мужа пришло письмо, что он встретил другую женщину. Наверное мне надо было перетерпеть или как-то бороться за свое счастье, но я была потрясена и растеряна. Добилась перевода в другой город, собрала чемодан - мы все время жили у его родителей - взяла дочку и поминай, как звали.

После войны он меня разыскал, приехал повидаться с дочкой, просил простить и не разрушать семью, а уезжая сказал: "Я чувствую, ты меня никогда не простишь и больше ко мне не вернешься".

После его отъезда я кляла себя за гордость, надеялась, что он вернется и позовет меня. Через полтора года, назло ему, я вышла замуж за другого.

Мой второй муж, очень добрый, ласковый и заботливый человек. Относится ко мне - лучше и желать нечего. Любит мою дочь и нашего с ним сына.

Дочь давно вышла замуж, сын женился, я уже трижды стала бабушкой.

У нас трехкомнатная квартира, дача, машина, в семье достаток, чего еще надо? Но не было и нет у меня того счастья, что было. Лет восемь назад случайно от своих старых знакомых узнала, что мой первый муж жив и здоров, но живет один, второй раз так и не женился. Сколько лет прошло, но душа болит и разрывается на части. Полетела бы я к своему любимому...

Но как я могу лишить всех близких любви и домашнего очага? Что же мне делать? Мне скоро семьдесят, первому мужу почти столько же. Душой чувствую, что он до сих любит меня, как и я его. И хоть остаток жизни мы могли бы быть вместе. Но это не по-людски, это невозможно, и судьба опять наказывает нас, на этот раз - навсегда.

За что?

"... и судьба опять наказывает нас, на этот раз - навсегда. За что?" повторял про себя Рубашкин и не понимал о ком и кого он спрашивает.

4.21 НАДО ЧТО-ТО ПРЕДПРИНЯТЬ

Сурков долго не замечал, как изменилась его жизнь. Он уже давно не читал по утрам иностранные газеты, разве что бегло просматривал заранее подготовленные референтами вырезки. Завтраки и обеды проглатывал наспех, порой не замечая, что ест. Его рабочий день редко заканчивался до десяти-одиннадцати вечера, и почти все выходные он проводил на службе.

Если бы кто-то догадался спросить, что с ним случилось, Сурков бы только пожал плечами: мол, ничего не случилось, все по-прежнему. Однако в глубине души понимал, что события, в центре которых он оказался, завлекли его, как темный, крутящийся омут опытного пловца, как азартного игрока колесо рулетки.

И неудивительно: ставка была высока, как ничто другое - на кону была власть, которую Сурков ощущал, как право и возможность вершить судьбы миллионов одним словом, а в идеале - одной мыслью, даже невысказанной.

"Власть может быть мелкой, для многих она призрачна, но только единицы узнают подлинную Власть как слияние самых смелых желаний с их осуществлением", - прочитал когда-то Сурков и запомнил на долгие годы, не слишком вникая в смысл, и только теперь осознал, что это значит.

Он чувствовал, что прежний уклад отжил свое, что наступают новые времена, контуры которых еще неразличимы за шелухой словесных баталий и лозунгами амбициозных, но в общем полуграмотных людей, именующих себя политиками.

Сурков видел глубину и подлинную суть событий глубже и четче, чем остальные. Порой ему казалось, что он понимает происходящее даже лучше членов Политбюро - мечущихся и напуганных не столько уже происшедшими, сколько грядущими переменами. Во всяком случае, намного лучше Горбачева Президента СССР и все еще - видно, по недоразумению - Генерального секретаря партии. Прежний ореол рассеялся, и порой, глядя в телевизор, Сурков уже не узнавал того Горбачева, которого запомнил по встречам и беседам в Лондоне. Президент СССР по-прежнему выглядел уверенным и вроде бы знал, что надо делать. Но Сурков видел нервные, совсем не заметные неопытному глазу жесты, едва угадываемую суетливость и обваливающееся на аудиторию многословие, в котором терялась мысль; возможно, что ее и не было вовсе. Да, это был не тот Горбачев, каким его увидел мир всего пять лет назад: "Больше прогресса, больше ускорения, больше социализма! Гласность, перестройка, новое мышление!"

А мышлением сыт не будешь! Все тревожней становилась закрытая для других информация об истинном положении в СССР. Сурков знал, что высшее руководство отгородилось от аналитических обзоров, регулярно составляемых в Центральном аппарате КГБ. Члены Политбюро и, прежде всего, сам Горбачев не хотели знать правду, поскольку знание требовало немедленных и адекватных действий. Но никто не знал, где, как и какими средствами надо действовать.

В последней справке аналитики КГБ уже, не стесняясь, резали правду-матку: "Сегодня внутренний потребительский рынок практически полностью разрушен. Среди многих факторов, усугубляющих ситуацию, на первом месте - бесконтрольное впрыскивание в народное хозяйство инфляционной денежной массы, полученной в результате эмиссии, которая не обеспечена товарами и услугами. В последние месяцы стремительно растет количество денег, выплачиваемых населению, но ограниченный дефицитом потребительский рынок надламывается под напором денежного противостояния.

Попытки Госкомцен* регулировать потребление путем повышения цен и тарифов не приводит к ожидаемым результатам, поскольку соответствующие товары отсутствуют в свободной продаже. Товары устойчивого и, тем более, повышенного спроса через сеть перекупщиков, спекулянтов, легализованных через торгово-закупочные кооперативы, перетекают на "черный рынок" и в конце концов достаются привилегированным слоям населения по более высоким, нежели государственные, ценам.