Модест Колеров - Петр Струве. Революционер без масс [сборник]

Извращая истинный ход событий, Либкнехт в заключение своей речи так характеризовал отношения между Россией и Германией:

«Скоро наступит время, когда ставшая лишь благодаря германской помощи (sic!) могущественной Россия направит свои когти и против Германии… Германская культура, Германская империя испытают пагубное влияние созданного германским нейтралитетом преобладания России. До сих пор мы поддерживали мир и, быть может, нам удастся ещё несколько лет его поддерживать, но потом наступит момент, когда мир уже станет невозможен, когда могущество России обнаружится так ясно, что необходимо будет поднять меч. Тогда, быть может, некоторые из вас вспомнят о том, что то были социал-демократы, которые заявили в рейхстаге следующее: то, что в 1877 г. могло бы быть достигнуто для Германии, для всего света истинно-национальной политикой и честным нейтралитетом Германии, это когда-нибудь германской нации придётся завоёвывать с несказанными жертвами, ужасным кровопролитием» [506].

Программа Вильгельма Либкнехта, которая по основной своей идее — борьбе с Россией и славянством — была программой Маркса и Энгельса, в совершенно новых политических условиях осуществляется Вильгельмом Гогенцоллерном в 1914 г.

Таким образом, Вильгельм Либкнехт, в весьма существенных пунктах оказался замечательным пророком, но — тем хуже для Вильгельма II. Ибо в 1877–78 гг. та открыто противорусская политика, которой требовал в рейхстаге Либкнехт-отец, могла быть осуществлена Германией в союзе с Англией, при нейтралитете Франции. Теперь, в 1914 году, император Вильгельм, презревший советы князя Бисмарка, осуществляет политическую программу Либкнехта в условиях, когда против Германии стоит не только Россия, но и Англия с радикальным министерством во главе, и Франция, в которой для борьбы с Германией республиканец-консерватор Рибо объединился с марксистом Гэдом, личным другом Либкнехта.

И ещё одно отличие 1914 г. от 1878: в 1878 году о растерзанной Польше вспомнил германский рейхстаг устами польского депутата Комеровского и того же Либкнехта, которые оба требовали восстановления Польши; в 1914 году о ней вспомнила и её призвала к новой жизни Россия в достопамятном и мудром воззвании Верховного Главнокомандующего.

Вся мудрость этого акта особенно ярко выступает при свете тех мыслей о русско-германских отношениях, которые читатель найдёт в печатаемых выше соображениях Бисмарка. Русско-польский спор был всегда желанным орудием подчинения Россия интересам и целям Германии [507].

Как бы то ни было, исторический материал, нами привлечённый, неопровержимо доказывает, что антирусская политика и даже, ещё общее, вражда к славянству, свободное объединение которого рисуется в виде какого-то чудовищного «панславизма», является исторической традицией германской социал-демократии. Я глубоко убеждён, что наличность и сила этой традиции в значительной мере объясняют поведение германской социал-демократии в настоящее время и вообще отношение всего рабочего класса Германии к великой европейской войне.

Не только русское государство, но и русская стихия традиционно рассматривается всем германским радикализмом, с социал-демократией во главе, как сила, враждебная культуре и прогрессу.

В этом отношении в Германии мало что изменилось со времён восточной войны 1853–1855 гг. и русско-турецкой кампании 1877–1878 гг.

Правящая и консервативная Германия лишь в последнее время пришла в прямой конфликт с историческими задачами России на Ближнем Востоке. Германия радикальная и народная традиционно воспитана во вражде к России и к её славянскому призванию.

Но вопрос о соотношении между настоящей войной и различными германскими идеологиями должен быть поставлен и шире и глубже. Та германская «гордыня», которую мы ощущаем, как главный источник происхождения этой войны, есть явление новой и даже новейшей Германии. В ней поражает полное отсутствие всякой религиозной подкладки, она по питающему её духу — позитивна и позитивистична. Официальная Германия на словах поминает Бога, но вся политика её, поддержанная и поддерживаемая Германией неофициальной, есть реальная политика, исходящая исключительно из учёта «реальных» сил, технической мощи, фактора времени и быстроты и т. п. В этой политике — и в этом её глубочайшее метафизическое отличие даже от политики Бисмарка и идеологии Трейчке — совершенно отсутствует ощущение и сознание сверхчеловеческих сил, действующих в истории, словом, отсутствует религиозное начало. В мировоззрении и в политике Бисмарка, как бы ни оценивать её отдельные приёмы и действия, присутствовало ощущение и сознание сверхчеловеческих сил, руководящих людьми в истории. Именно этого нет у деятелей современной Германии. Внешняя политическая обстановка войны 1914 года (заранее обдуманное, основанное на учёте сил нападение, дипломатически подготовленное возбуждением сербского вопроса) есть лишь выражение некой духовной сущности, лежащей в основе этой войны. Катастрофа 1914 г. есть крушение того овладевшего Германией позитивизма, который всего полнее захватил в ней именно городские народные массы, находящиеся в духовном подданстве у социал-демократов [508]. Гордыня Германии есть гордыня материалистической веры в хозяйственную и техническую культуру, успехи которой в Германии за последние десятилетия были действительно беспримерны. В этом отношении между Германиями официальной и неофициальной, буржуазной и пролетарской, северной и южной, прусской и не-прусской нельзя и не должно проводить никакого различия. Германия в этой войне духовно едина, в дурном и в хорошем. Но, устанавливая это, с тем большей силой необходимо подчеркнуть, что дух этой войны родился именно в недрах новой, послебисмарковской Германии, Германии безрелигиозной и позитивистической [509], не то что забывшей своих великих мыслителей, но органически изжившей ту духовную стихию, которой были порождены Лессинг, Гёте, Шиллер, Кант, Фихте, Шеллинг. Я останавливаюсь перед именем Ницше. Он двойственен, ему не чужда духовная культура старой Германии, но в то же время он, может быть, вопреки своему лучшему «я» — духовный творец новой Германии. И потому недаром и неслучайно на той книге генерала Бернгарди, которая является пророческой программой превентивной войны 1914 г., в качестве эпиграфа стоит афоризм из Ницше: «Война и мужество свершили больше великих дел, чем любовь в ближнему».

Но чем более я настаиваю на том, что ни старая Германия философов и поэтов, ни даже Германия Вильгельма I и Бисмарка не являются творцами войны 1914 г., тем важнее с моей точки зрения указать, что необходимо ясно и точно отделять и отличать дух, который родил эту войну, от духа, вызванного войной, после того как она стала неотвратимым фактом. Сами немцы, и в том числе те видные учёные, которые подписались под известным манифестом германской интеллигенции, так же смешивают эти два глубоко отличных одно от другого явления, как и многие не-немцы, судящие и пишущие о современной Германии. Этим отождествлением двух явлений сами немцы не возвеличивают, а принижают своё отечество.