Модест Колеров - Петр Струве. Революционер без масс [сборник]

Конфликт 1914 г., как он разыгрался фактически, лишь отчасти может быть сведён к действию общих причин и мотивов безличного характера. Антагонизм германской мировой политики, всюду наталкивавшейся на британские позиции и британское владычество, стремившееся к расширению и пришедшее в известного рода равновесие с некогда ему абсолютно враждебным французским; встреча германского проникновения на Ближний Восток на проливах с русским вековым движением в том же направлении; психология прусского милитаризма, по наследству перешедшая к деятелям Великой Германии — всё это, конечно, могущественные факторы конфликта. Но без остатка к этим безлично-необходимым, если угодно, массовым факторам нельзя свести индивидуально-конкретной смены событий, составившей содержание тех критических 13 дней, рассказ о которых читатель найдёт выше в статье Б. Э. Нольде «Начало войны». «Ошибочно думать, — говорит Сили в своей классической книге, — что великие общественные события, в силу своих грандиозных размеров, больше подчинены роковой необходимости, чем обычные события частной жизни; подобная ложная идея порабощает суждение. Мы не можем ни составить себе понятия о великой национальной политике, ни оценить её, если отказываемся даже вообразить возможность какой-либо другой политики» [491]. Это совершенно верное замечание вполне применимо к возникновению великой европейской войны 1914 г.

Прусская милитарная психология, конечно, сыграла роль в событиях. Идея, что политическая задача может быть всего лучше разрешена быстрой концентрацией сил на одном пункте, согласно основному положению стратегии, означала применение стратегии к политике. И эта идея, конечно, определила собой нарушение бельгийского нейтралитета, не только давшего Англии нравственное право вмешаться, но прямо лишившего её возможности не вмешиваться. Но мы знаем, что эта милитарная психология не владела вовсе основателем Германской империи: Бисмарк, наоборот, умел бороться и энергично боролся с вторжением этой психологии в политику. Лучший тому пример — роль Бисмарка при заключении никольсбургского мира: условия последнего, на которых настоял Бисмарк и которые для него диктовались сложными соображениями политического предвидения, милитарной психологии Вильгельма I представлялись постыдными и неприемлемыми. Между тем, сравнительно с Вильгельмом II, не говоря уже о Бетман-Гольвеге, Бисмарк стоял гораздо ближе к корням, а потому и к психологии классического прусского милитаризма. Вильгельм II и его сподвижники являются людьми новой Германии и её мировой политики. Нельзя также, однако, в общей форме утверждать, что представители новой Германии все были настолько ослеплены, чтобы не видеть огромной опасности для Германии и Австро-Венгрии борьбы с русско-англо-французской коалицией. Напротив, опасность такой войны была до её наступления прочувствована и теоретически продумана германскими умами с такой глубиной и ясностью, которая в настоящее время производит на нас сильнейшее впечатление, а самим немцам должна была бы внушать прямо жуткие ощущения. Посмотрите, например, какую величайшую осторожность рекомендовал ради сохранения европейского мира Дельбрюк Австрии в её отношениях с Сербией в 1909 г. Дельбрюк в 1909 г. писал буквально так: alle Hoffnung auf Erhaltung des Weltfriedens steht auf der Mässigung Oesterreichs [492], и не только не рекомендовал Австро-Венгрии объявить войну Сербии, но, наоборот, советовал первой, в случае открытия военных действий сербами, по возможности не переходить границы и лишь ловить и обезвреживать вторгающиеся в пределы Австро-Венгрии сербские и черногорские отряды [493]. Как эти мудрые советы Дельбрюка непохожи на ту роль, которую в великом современном конфликте 1914 г. действительно сыграли Австро-Венгрия и Германия, сами избравшие сербские дела поводом и исходной точкой для инсценирования европейской войны! «Die Sache ist so Ernst wie nur möglich… Die Aussichten auf einen schliesslichen glücklichen Ausgang liegen in der Politik » — говорит Дельбрюк и выражает уверенность, что европейская коалиция против соединённых Германии и Австро-Венгрии совершенно не осуществится.

Но Дельбрюк не предвидел, что сама Германия, и по существу, и формально, возьмёт инициативу борьбы на себя, что она будет нападающей стороной. Никакими софизмами нельзя отмести этого истинного соотношения фактов. А оно определило для Германии характер и исход всего столкновения, т. е. всю ту политическую и милитарную обстановку, в которой происходит и будет протекать конфликт. Ни задачи мировой политики новой Германии, ни традиционная психология прусского милитаризма не могут, как безличные факторы, исчерпывающим образом объяснить конкретного сцепления событий, приведших к войне 1914 г. При надлежащей проницательности политический ум, осуществляя задачи германской мировой политики, должен был создать совершенно иную обстановку для возможных политических и милитарных конфликтов между Германией и находящимися в противоположном лагере державами, чем та, которая создалась в июле 1914 г.

Таким образом, и тот конкретный анализ дипломатической истории войны 1914 г., который даёт в своей статье Б. Э. Нольде [494], и общие соображения, нами развитые, одинаково приводят к мысли, что возникновение войны должно быть вменено определённым лицам, оно явилось выражением личных свойств и формулировкой личного решения.

Чьего же решения?

Историческое суждение в этом вопросе пока не может быть произнесено с полной категоричностью. Однако, весьма вероятно, почти несомненно, что главным ответственным лицом за события является сам император Вильгельм II. Я весьма далёк от мысли видеть в германском императоре какого-то изверга. Изверг всегда выдаётся из ряду вон. Несчастье Вильгельма II, наоборот, заключается именно в том, что он ординарный человек, на которого легли чрезвычайные ответственности и который не сумел в своём положения сохранить ни сознания своих сил, ни надлежащего равновесия. Быстрота, с которой было принято бесповоротное и роковое решение вести войну, с полной ясностью свидетельствует об утрате душевного равновесия. В такое короткое время нельзя было — и это фактически обнаружилось на неожиданности для германских государственных деятелей естественного и даже неизбежного решения Англии — просто обозреть ту сложную политическую обстановку, которая создавалась приближением держав к войне. Из хода войны в тому же теперь совершенно ясно, что для Германии не было объективной надобности форсировать ведение дела: ни Россия, ни Франция не были даже хотя бы приблизительно готовы в быстрому нападению на Германию.

Вопрос о роли Вильгельма II в возникновении войны и об его ответственности имеет для русских, англичан и французов чисто теоретический интерес. Но для Германии и для немецкого народа этот вопрос имеет совсем иной, практический и в то же время интимный, интерес и смысл. Суд, который творится теперь историей, в Германии и для немцев должен превратиться в суд не только над целыми общественными течениями и силами, но и над определёнными лицами. Глубокий трагизм положения, в который попали теперь германцы, и состоит в том, что от такого суда они не смогут уйти. Несчастье Германии в 1914 г. (так же, как несчастье Франции в 1870 г., когда она принадлежала Франции) — именно потому, что инициатива войны принадлежит теперь Германии — поставит перед немецким народом вопрос об ответственности за войну. В патриотическом порыве сопротивления немцы могут забывать или намеренно не задумываться над этим вопросом. Но наступит момент, когда и непосредственное патриотическое чувство и патриотическое сознание вынудят у немцев категорическую постановку этого вопроса.