Модест Колеров - Петр Струве. Революционер без масс [сборник]

В газетах установился как бы публицистический трафарет, что современная Германия есть та самая милитарная и милитаристическая Пруссия, которая объединила германские государства, что Вильгельм II — продолжатель политики Бисмарка и что в этих традициях ключ к пониманию великой европейской войны 1914 г.

Мы уже показали, в какой мере неверно это отождествление политики Бисмарка с политикой Вильгельма II в области русско-германских отношений. Но шаблонное трактование прусско-германского милитаризма, как чего-то единого и целого на пространстве всей его истории, неверно в ещё более общем и глубоком смысле. Политика, которая привела к войне 1914 г., есть нечто новое сравнительно с той политикой, которая восторжествовала в 1866, 1870–1871 гг., нечто коренным образом от неё отличное. В этом — особенный характер событий, переживаемых нами. Ни одна из стран, участвующих в великом конфликте, ни Англия, ни Франция, ни даже Россия, не является в настоящую минуту как великая держава со столь новым обликом, как Германия. Этим новым обликом Германии отмечено всё столкновение. Он придаёт войне её грозный и решающий характер.

Войну ведёт новая Германия , и Вильгельм II не наследник Бисмарка, а протагонист этой новой Германии, которая в основе чужда поколению Вильгельма I и Бисмарка. Отсюда — поразительное зрелище единодушия Германии в этой борьбе; ведь — что бы там ни говорили — в ней социал-демократия и рабочие подают руку милитаризму и юнкерству. Конечно, в новой Германии есть черты и старой, и даже именно в этом сочетании нового и старого заключается объяснение того конкретного оборота, который приняли события. Новая Германия является, конечно, недостаточно новой. Новым содержанием жизни она пытается овладеть при помощи старых форм. Но решающее значение в великом конфликте принадлежит всё-таки не этим старым формам, а влившемуся в них новому содержанию. Историческое рассмотрение судеб народов должно иметь в виду слова великого немецкого историка, который писал, что «муза истории имеет широчайший духовный горизонт и с полным мужеством отстаивает свои мнения. Внесение интересов современности в историческую работу приводит обычно к тому, что свобода этой работы нарушается» [488]. Публицистике сегодняшнего дня, быть может, соблазнительно и выгодно видеть в новом только старое и как бы отжившее. Той публицистике, которая осуществляет девиз другого великого историка: «Политика и история суть лишь две стороны одной и той же науки» [489], и приличествует различать, а не смешивать, не малевать действительность в одну краску, а видеть оттенки и переходы.

Германия Бисмарка была «насыщена», новая Германия, наоборот, ощущала неутолимую потребность в расширении своего могущества. Именно вся Германия ощущала эту потребность, а вовсе не одно юнкерство с Вильгельмом во главе. Посмотрим, как самые дальновидные, наиболее широко смотрящие немцы понимают и формулируют «немецкую идею» [490].

«Немецкая идея» не состоит в абсолютном мировом господстве. Но она требует согосподства над мировой культурой, согосподства рядом с англо-саксонством. Другие силы представляются заранее исключёнными из состязания. Россия «внутренней некультурностью» осуждена на неудачу своих замыслов и упований в области мировой политики, а Франция, добровольно отказавшись от размножения, тем обнаружила «моральный упадок» и признала себя неспособной участвовать в соперничестве мировых народов. «Лишь немецкая нация рядом с англо-саксами так развилась, что является в одно и то же время достаточно многочисленной и внутренно достаточно крепкой для того, чтобы для своей народной идеи притязать на участие в судьбах наступающей мировой эпохи». Но эту немецкую идею можно правильно понять, лишь усвоив себе, что она может быть поддерживаема в своей силе лишь непрерывным её распространением.

«Мы не можем остановиться или стоять на месте, для нас не может быть даже временного отказа от расширения нашей жизненной сферы, у нас выбор только между тем, чтобы снова пасть на уровень территориальных народов или же завоевать себе место рядом с англо-саксами. Мы подобны дереву, корни которого в расщелине скалы. Либо мы раздвинем скалу и будем расти, или сопротивление нашему росту так велико, что мы засохнем от недостатка питания. Немыслимо сказать: развивайте вашу культуру, умножайте ваше богатство, повышайте ваше научное, техническое, художественное умение, но откажитесь от того, чтобы обрабатывать, в качестве коммерсантов и фабрикантов, всё новые и новые страны, откажитесь от того, чтобы строить новые суда и бросать в мировое хозяйство новый капитал, посылать ваших сыновей в далёкие страны и со всех концов земли собирать в вашу землю плоды вашего труда».

Разве немцы могут отказаться от этого, когда они растут так быстро, что в три года увеличиваются на такое число людей, которое равняется всему населению Швейцарии, а в шесть лет — на всё население Швеции или Голландии.

«Наш рост есть процесс стихийной природной силы. Только истощение естественного и нравственного чувства, какое пережили французы, или ужасная внешняя катастрофа, которая сделает нас такими бедняками, что мы не сможем больше растить детей, рождающихся у нас, способна была бы остановить наше размножение».

«Мы растём и множимся, но не в обширной по пространству земле, которая имеет избыток всего нужного для жизни: средств питания, материальных богатств и сырья, — нет, мы втиснуты в узкие и отнюдь не благоприятные границы и из года в год должны привозить издалека всё больше и больше благ для того, чтобы быть сытыми и поддерживать в движении наши машины. Та часть нашего народа, которая может существовать лишь при условии ввоза материалов и вывоза фабрикатов, ежегодно возрастает почти на миллион. Наше школьное знание и всякое прочее образование, нашу технику, наш дар изобретательности и искусство, нашу основательность и точность, иногда, пожалуй, даже немножко вкуса мы вкладываем в тот процесс превращения, который преобразует у нас американское дерево и испанский металл, египетский хлопок и австралийский могаир, каучук из Конго и бычачьи кожи с Лаплаты в фабрикаты для мирового рынка. Мировой рынок — мы в нём нуждаемся теперь для нашего существования так же, как в нашей собственной почве, и неумолимо близится день, когда мы в нём будем нуждаться ещё больше, чем в ней. Но только в том случае, если с нашим собственным ростом увеличится также наша доля и наш прибыток на мировом рынке и в мировом хозяйстве, можем мы оставаться здоровыми; только в таком случае мы можем дать тем внутренним ценностям, которые вырастают из нашей национальной идеи, развиться, расцвесть и действовать в качестве образующих факторов мировой культуры. Прекращение роста было бы для нас катастрофой как внутренней, так и внешней, ибо при наших теперешних обстоятельствах оно не могло бы никоим образом быть добровольным или естественным, но наступило бы лишь тогда, когда какой-либо другой народ или соединение народов так повергло нас во прах, что мы долгое время лишь влачили бы существование».