Модест Колеров - Петр Струве. Революционер без масс [сборник]

Германия занимает и географически, и культурно, и милитарно-политически положение, промежуточное между Англией и Россией. Это положение «между» делало (до 1914 г.) Германию в единоборстве с Россией пока сильнее России; в единоборстве с Англией — пока слабее Англии. Такое соотношение сил между Германией и Англией, между Россией и Германией делало борьбу Германии с Англией по инициативе первой невозможной. Но точно так же почти невозможным являлось единоборство России с Германией. Однако такие комбинации и не представляли никогда реальности, ибо против Германии и Англия и Россия всегда могли рассчитывать на союзничество Франции. С другой стороны, против России Германия всегда могла иметь с собой Австрию. Таким образом, две из второстепенных, но великих держав, и притом самые сильные из них, были каждая порознь естественными, не только договорными союзницами противостоящих друг другу величайших держав.

В таком положении основной задачей германской политики должно было быть — разъединение Англии и России. Основной же задачей русской политики являлось привлечение Англии на сторону России (и Франции) в случае дипломатического или милитарного конфликта с Германией. Без Англии борьба России с Германией представлялась очень трудной, почти безнадёжной. С другой стороны, конфликт с объединёнными Россией и Англией заранее сулил Германии в конечном счёте поражение. Англия становилась осью, вокруг которой, как сто лет тому назад, неизбежно должна была вращаться мировая политика.

Россия и Германия до самого последнего времени не сталкивались сами по себе. С того момента, когда Австро-Венгрия из соперницы окончательно стала международным придатком Германии, т. е. со времён берлинского конгресса, отношения между Россией и Германией определялись патронатом последней над Австро-Венгрией. Лишь в самое последнее время ход мировой политики создал между Россией и Германией независимые от связи последней с Австро-Венгрией плоскости трения.

Вот почему до рассмотрения русско-германских отношений, для понимания этих последних, нужно уяснить себе отношения русско-австрийские, в недрах которых внешним образом родился великий конфликт 1914 г. Отношения эти определялись тем, что Австро-Венгрия из союзницы России по борьбе с Турцией, каковой она была в XVIII веке, в XIX веке стала её соперницей, систематически против России поддерживавшей Турцию и те «западные державы», которые вели такую же политику борьбы с Россией и охраны Турции. В процессе этой борьбы с Россией в значительной мере сложились и оформились великодержавные традиции Австро-Венгрии. Последняя, задаваясь расширением на юг, стремилась осуществлять такое расширение не в союзе с Россией, а либо против России, либо пользуясь затруднениями России. Так осуществилась австрийская оккупация Боснии и Герцеговины, явившаяся вознаграждением, выговоренным Австрией как плата за её нейтралитет в русско-турецкую войну.

Имея перед собой два пути политики на Ближнем Востоке: 1) полное соглашение с Россией и 2) борьбу с Россией, Австро-Венгрия роковым образом с начала 50-х гг. постепенно становилась на второй путь. Самые неприемлемые и унизительные условия Парижского мира 1856 г. были поставлены Австро-Венгрией, и согласие на них России было вынуждено формальным ультиматумом императора Франца-Иосифа. Правда, в 1876 г. состоялось так называемое рейхштадтское соглашение о Боснии и Герцеговине. Но это была оплата нейтралитета, а не соглашение о союзе. Мюрцштегское соглашение было эпизодом, не получившим значения.

Чем определялось упорное нежелание Австрии — прийти к соглашению с Россией? Тут действовал целый ряд причин и моментов. Австрия всегда находила для себя более выгодным поддерживать какую-нибудь противо-русскую комбинацию и всегда она делала это трусливо, наполовину, не доверяя ни своим силам, ни своим контрагентам. Так было при австрийце Буоле в эпоху 1854–1856 гг., так было в 1876–1878 гг. при венгерце Андраши.

Чем же обусловлена была антирусская позиция Австрии, которой по существу держался и Меттерних, навязавший России мертворождённую политику сохранения Турции?

Прежде всего тем, что, занимая позицию против России, Австрия казалась своим собственным государственным людям, начиная с самого императора Франца-Иосифа I, гораздо сильнее, чем в союзе с Россией. Это было до известной степени верно: и фактически, и потенциально Австрия была всегда бесконечно слабее России и в союзе с последней она всегда должна была бы совершенно явно оказываться слабейшей частью. Это были непереносимо для австрийского самолюбия, которое уязвлялось зависимостью от России и испытывало ату зависимость как унижение. Так было и в отношениях с Пруссией, до Кениггреца и Седана, когда уже всякие сомнения в прусском превосходстве исчезли и Австро-Венгрия раз навсегда приняла прусско-германский патронат, как некую необходимость.

Кроме того, немецкая и католическая Австрия всегда испытывала известную антипатию против славянской и православной России. Однако не следует преувеличивать этого отталкивания. До последней трети второй половины XIX в. немецкое национальное сознание вообще ещё мало давало себя знать как политическая сила, всего же меньше оно влияло на решения австрийских правящих сфер. Когда же немецкое национальное сознание стало политической силой в германском мире, — Австрия перестала быть немецким государством. Католицизм же никогда сколько-нибудь ощутительно но определял собой австрийской политики по отношению в России. И это очень наглядно сказывается в том, что в Австрии именно феодально-клерикальные элементы были носителями русских симпатий [481].

Гораздо важнее другое. С момента австро-венгерского соглашения (1867 г.), в австрийскую политику определяющим фактором вошло венгерское национальное сознание, и политика Австро-В енгрии попала в зависимость от венгерских интересов.

Венгрия и мадьярский элемент в австро-венгерской политике вносили в неё парадоксальную двойственность. С одной стороны, только в соединении с Австрией Венгрия могла выступать как великодержавный элемент и мадьяры могли претендовать на видную роль в европейской и даже мировой политике. С другой стороны, в отличие от Австрии, которая из централизованного государства явственно превратилась в федерацию национальностей, Венгрия оставалась централизованным национальным государством, основанным на беспощадно осуществляемом господстве мадьярского племени. Великодержавие Австро-Венгрии требовало чрезвычайной эластичности и гибкости государства в национальном отношении, такой эластичности, которой удовлетворяло только федеративное устройство. Между тем венгерское государство исключало равноправие национальностей и самым суровым образом проводило мадьярское владычество. Кроме того постепенно в Венгрии у господствующего мадьярского элемента, у венгерской «джентри» сложился политический идеал возможно большого государственного обособления от Австрии — до превращения связи между обоими государствами в простую личную унию. Эта программа, наиболее популярная в Венгрии, исключала однако возможность австро-венгерского великодержавия, осуществимого лишь в реальном соединении Австрии и Венгрии. Таким образом между австро-венгерским империализмом и венгерским национализмом обозначалось непримиримое противоречие. Австрийский федерализм может чрезвычайно успешно служить целям австро-венгерского империализма. Тирания мадьярства над другими национальностями делает осуществление австро-венгерской империалистской программы неосуществимой. Вождь христианско-социальной партии в Австрии, Луэгер недаром сказал однажды, что мадьяры суть засов, который запирает для Австрии Восток, и что, дабы открыть империи путь на Восток, этот засов необходимо сломить [482].