Коллектив авторов - Все в прошлом [Теория и практика публичной истории]

Сходным — избирательным — образом трактуется и история колониализма. Как пишет Чотонов, «енисейские кыргызы», жившие на территории Минусинской впадины с III века до н. э. по XIII век н. э., «чтобы сохранить свою государственность, в 1207 году… добровольно подчинились Чингисхану», а через шесть веков они точно так же приняли «подданство Российской империи, чтобы сохранить себя» [1147] Там же. С. 54, 58. . Колониальная зависимость, таким образом, оформляется не столько как итог принуждения и жестокой имперской политики, сколько как тактический выбор, мотивированный желанием сохранить субъектность нации и/или государства. Имперское давление в данной версии истории не исключает, а лишь модифицирует биографию национального суверенитета. Подобно качелям в «Селкинчеке», состояние привязанности — ситуация подчиненности — не отменяет ни движения, ни дееспособности.

Воображаемая история государственности оказывается решающей, поскольку ни общий язык, ни материальная культура не могут быть представлены в качестве непосредственных исторических источников национальной идентичности. В интервью 2012 года тогдашний президент страны Алмазбек Атамбаев рисовал грандиозные картины политического прошлого своего народа и его незавидного настоящего:

Кыргызы в свое время создали каганат, сегодня ему исполняется 1170 лет. Этот каганат начинался от Байкала, Томска, Красноярска и доходил до Тибета, охватывая Центральную Азию. Некогда владевшие такой большой территорией, сегодня кыргызы вынуждены существовать на маленьком клочке земли…

[В] Кыргызстане две беды — коррупция и манкуртизм. Мы забыли свою историю…

Нужно помнить, что мы возглавляли территорию от Сибири до Каспия. Не только сами были едины, но и объединяли другие народности… Кыргызы забыли, кто они есть. От аксакалов и политиков до самых молодых людей — все испортились. Сами не могут объединиться и делятся: на северных и южных, на ичкиликов и аркалыков… даже по селам делятся. Все эти беды от манкуртизма. Поэтому я хочу добиться введения уроков манасоведения. Хочу создать комиссию по истории из числа ученых, направить ее в разные стороны. Я дал задание правительству торжественно отметить 1170-летие каганата. Чтобы достичь светлого будущего, кыргызы должны знать свою историю… Мы сейчас думаем, что всегда жили на этой маленькой земле, среди гор. Это не так, не такие были кыргызы [1148] Алмазбек Атамбаев: «Кыргызы владели зем лями от Сибири до Каспия» // Gezitter.org. 2012. 2 марта. Источник карты – сайт «История Кыргызстана и кыргызов» [kghistory. akipress.org/unews/un_post:1422]. .

Подобные фантазии о беспредельном размахе «своих» империй в далеком прошлом можно цитировать долго, но я завершу статью лишь одним примером, неожиданно сводящим вместе историю, генеалогию и европоцентризм.

В своем исследовании этногенеза кыргызов бишкекский музыковед Чынар Уметалиева-Баялиева предложила нестандартную версию происхождения нации. Уметалиева-Баялиева значительно расширила временную границу существования нации, используя в качестве своей отправной точки выводы коллег о том, что, несмотря на запутанность вопроса об этногенезе кыргызов, несомненным остается то, что «киргизский народ является одним из самых древних современных народов Средней Азии» [1149] Уметалиева-Баялиева Ч.Т . Этногенез кыр гызов: Музыковедческий аспект. Историко-культурное исследование. Бишкек: Бийиктик, 2008. С. 16. . Традиционно историки начинали отсчет «древности современного народа» в 201 году до н. э., связывая эту дату с первыми упоминаниями о кыргызах. Используя исследования «протокыргызов» за последние тридцать лет, в своей книге Уметалиева-Баялиева приводит серию свидетельств в пользу того, что она называет «генетической связью между шумерами и древними кыргызами» [1150] Там же. С. 28. . Я не буду останавливаться на тех сходствах, которые Уметалиева-Баялиева обнаружила между эпосом о Гильгамеше и эпосом о Манасе, или между религиозными обрядами двух народов. Но я процитирую вывод, ради которого, возможно, и выстраивалась вся эта генеалогия: «Таким образом, антропологические данные свидетельствуют, что основой этногенеза кыргызов Тянь-Шаня является евпропеоидное по своему расовому типу население…» с «рыжими волосами, голубыми глазами и румяными щеками» [1151] Там же. С. 42, 43. .

Подведу итог. Как я пытался показать, ситуация постколониальной независимости, в которой республика нашла себя в 1991 году, способствовала возникновению словаря выразительных средств, дающих возможность публично артикулировать и символически стабилизировать новое состояние страны. Поэтические истории о том, как «высоко в горах, в отдаленном селении живет (страдает, влюбляется, взрослеет) маленький, умилительно-смешной мальчик» [1152] Боконбаев Г . Указ. соч. С. 24. , со временем переросли в формалистские поиски генетических и исторических связей, которые могли бы стать основой для альтернативных исторических матриц и политических сюжетов. Формальные сходства и противопоставления приобрели силу аргумента, а история — форму традиционного лоскутного ковра курак , который может быть в любой момент разобран и вновь собран — в совсем ином порядке.

Эти нарративы, на мой взгляд, во многом пропитаны тем же опытом подчинения и тем же стремлением к его преодолению, которые легли в основу постколониальных исследований Востока на Западе в конце ХХ века. Но при всех своих сходствах постсоветская постколониальность демонстрирует и ряд своих собственных, уникальных черт. Постсоветский «подчиненный» далек от того, чтобы испытывать сложности с самовыражением, хотя способы этого самовыражения не обязательно принимают дискурсивную форму. Слово нередко уступает место образу. А текстура оказывается зачастую более эффективной, чем текст.

Более значимой для меня, однако, является другая уникальная черта исторических проектов, возникающих в рамках постсоветской постколониальности. Когда национальное воображение постколонии социализма все-таки использует свой шанс для дискурсивного самовыражения и саморефлексии, его нарративы нередко оказываются в плену фантазий о великих каганатах от Сибири до Каспия или о голубоглазых киргизах-европеоидах, рассекающих на безграничном пространстве от Ближнего Востока до Минусинской впадины. Постколониальное в таких случаях демонстрирует свое почти полное (хотя и абсолютно неадекватное) сходство с имперским, напоминая знакомый до боли «колониальный омлет». Постколониалисты, говоря языком Фанона, оказываются добровольными узниками истории.

Стоило ли начинать говорить ради такого итога? На мой взгляд — стоило. Тематическая предсказуемость историй, о которых шла речь, не должна затенять главного: публичное проговаривание историй о беспамятстве, сиротстве и родстве спровоцировало появление новых авторов с новыми методами исторического письма — политологов, занятых генеалогическими изысканиями, музыковедов, рассуждающих о генетике, артхаусных режиссеров, снимающих этнографические фильмы… Радикально подрывая монополию академической истории на работу с прошлым, эти проекты последовательно стирают грань между историей и жизнью. Нарративные ловушки и эпистемологические капканы на таком пути, как правило, неизбежны, но сама публичность производства и бытования постколониальных историй дает надежду на то, что все эти ловушки и капканы — лишь болезни роста, и «узники истории» со временем станут ее полноценными авторами.