Елена Соломински - Яков Тейтель. Заступник гонимых. Судебный следователь в Российской империи и общественный деятель в Германии

Опасение администрации и прокурорского надзора, что я пущу слишком глубокие корни, послужило причиной того, что, в конце концов, я вынужден был совершенно оставить Саратовскую губернию.

С 1880-х годов, как я сказал выше, евреев перестали принимать на службу по судебному ведомству. После смерти члена суда Дилона, судебного следователя Троцкого и принятия православия членом суда Вербловским, по судебному ведомству остались два еврея: Яков Маркович Гальперн 391и я. Гальперн начал и закончил службу в центральном управлении Министерства юстиции и достиг там высоких чинов: получил пост вице-директора Второго департамента. Таким образом, по магистратуре остался я один; я и считался единственным судьей-евреем. Это мозолило глаза многим. Еще когда я был судебным следователем в Самаре, в известном журнале князя Мещерского «Гражданин» 392была помещена заметка, в которой указывалось на недопустимость того, чтобы в христианском государстве еврей производил следствие над православным. Если единомышленники князя Мещерского возмущались существованием еврея-следователя и судьи, то, с другой стороны, люди либерального образа мыслей находили полезным, чтобы евреи занимали такие места. Кажется, в 1910 году, когда я был у Анатолия Федоровича Кони, он сказал мне:

– Я очень рад, что вы продолжаете служить в качестве судьи, считаю это очень полезным для евреев. Ведь Щегловитову можно указать, что при всем его отрицательном отношении к евреям, он всё-таки должен признать, что евреи могут быть достойными судьями.

По всей вероятности, Щегловитову неоднократно на это указывали, и он стал принимать меры, чтобы, наконец, освободиться от еврейских элементов в Министерстве юстиции. Летом 1910 года Гальперн, встретившись со мной в Витебске, сказал, что весной в министерство приехал прокурор Саратовской судебной палаты А. Миндер 393и на вопрос, куда он идет, ответил, что идет к министру с докладом о моей деятельности и будет настаивать на оставлении мною Саратова.

По словам Гальперна, он пригласил Миндера к себе в кабинет и узнал, что лично против меня Миндер ничего не имеет, но видит мое вредное влияние на присяжных заседателей, склонение их к частым оправдательным вердиктам, мое ироническое отношение к прокурорскому надзору, а также мое участие в разных культурно-просветительных учреждениях, особенно в еврейских. После долгих разговоров Миндер сказал, что доклада он не сделает, а устроит мой перевод из уголовного отделения в гражданское. Нужно сказать, что в Я. М. Гальперне, как вице-директоре департамента, в котором сосредотачивались дела о пенсиях, эмеритурах 394, денежных наградах и тому подобном, нуждались прокуроры и председатели, часто хлопотавшие по делам подведомственных им чинов, и расположением Гальперна очень дорожили.

Миндер, раз он встретился с Гальперном, не мог не сообщить ему о том, что идет к Щегловитову с докладом обо мне: он знал о моих хороших отношениях с Яковом Марковичем и о том, что Гальперн так или иначе узнает об этом докладе.

Из Висбадена я уехал и вернулся в Саратов в 20-тых числах сентября. О разговоре с Яковым Михайловичем я никому не говорил. Я всё ждал действий со стороны Миндера. Я тогда же решил, что придется расстаться с Саратовым: переходить в гражданское отделение для меня не было возможным по причинам, изложенным в начале моих воспоминаний, а затем я чувствовал, что это повлечет за собой невозможность заниматься общественными делами. Конечно, если бы я был практичнее, я должен был бы повидаться с Миндером, переговорить с ним и, по всей вероятности, все осталось бы по-прежнему. Ниже я скажу, что мое предположение вполне подтвердилось из разговора с Миндером, но когда он уже не мог для меня ничего сделать.

Спустя некоторое время я узнал, что Я. М. Гальперн выходит в отставку. Причины, заставившие Якова Марковича решиться на такой шаг, в точности мне неизвестны. Несмотря на наши весьма дружеские отношения с Яковом Марковича, он, будучи по характеру крайне сдержанным, подробно не говорил об этих причинах, но при одном упоминании о Щегловитове приходил в сильное раздражение и без презрения не мог говорить о нем. По слухам, когда Яков Михайлович пришел к Щегловитову ходатайствовать о выдаче свидетельства на звание частного поверенного мужу своей единственной дочери, то Щегловитов не только отказал ему в этом, но, как говорят, указал на желательность подачи Яковом Марковича просьбы об отставке. Известно, что с больным Яковом Марковичем сделалось дурно в кабинете Щегловитова, и его оттуда вынесли.

Как я сказал, я все ждал «действий» со стороны Миндера и дождался их.

17-го декабря 1910 года старший председатель палаты Н. А. Чебышев 395, через председателя суда А. Е. Тимрота, пригласил меня к себе. От Тимрота я узнал, что, вследствие доклада Миндера, министр юстиции предложил Чебышеву поговорить со мной. Чебышев несколько лет был у нас старшим председателем судебной палаты. Когда он приехал в Саратов, то был у нас, как и у остальных членов суда, с визитом, а его жена первое время часто навещала нас.

Когда я пришел к Чебышеву, на столе у него лежало несколько дел, на которые, по словам Николая Александровича, ему рекомендовалось обратить особое внимание. Это были дела, в решениях по которым я, как судья, принимал участие.

Дела были следующие:

1. О помещице Хвалынского уезда, обвинявшейся в устройстве незаконного сборища и тайной торговле вином;

2. О священнике Хвалынского уезда, обвинявшемся в ложном доносе на земского учителя;

3. О еврее-провизоре, обвинявшемся в самовольном переводе аптеки в новое помещение, в небрежном хранении ядовитых медикаментов и отпуске капель без рецепта врача;

4. Об убийстве шпиона в городе Камышине.

Чебышев сказал, что «наверху», в камере прокурора палаты, очень враждебно ко мне относятся, что я влияю на присяжных заседателей, иронизирую над прокурорским надзором, гну в сторону обвинений, когда обвиняются полицейские чины, слишком близкое участие принимаю в тех культурно-просветительских учреждениях, в особенности еврейских, на которые администрация не очень доброжелательно смотрит; что Щегловитов очень желает, чтобы я подал в отставку; что хотя от меня зависит решение этого вопроса, так как я, как судья, несменяем, но всё-таки он, Чебышев, советует мне исполнить желание министра. При этом он стал указывать мне на лежащие на столе дела. Оказалось, все эти дела, в особенности первые два, рассматривались судом чуть ли не в 1905 г. и заключались в следующем:

По первому делу:

Помещица Хвалынского уезда, пользуясь Манифестом 17-го октября 1905 г. «О свободе собраний», устроила у себя вечеринку. На столах стояла водка, и гости выпивая, клали пожертвования в кружку в пользу устроенной хозяйкой в своем имении школы. Полиция усмотрела в этом преступное деяние: незаконное сборище и тайную продажу вина.