Елена Соломински - Яков Тейтель. Заступник гонимых. Судебный следователь в Российской империи и общественный деятель в Германии

После 17 октября начались аграрные беспорядки, погромы помещиков и губернатор не смог более заниматься еврейскими делами. Во время погрома прокурором Окружного суда в Саратове был Д. Д. Микулин, мой товарищ по самарской службе. Этого Микулина мы звали «кающаяся Мария Магдалина». Он, будучи товарищем прокурора в Самаре, энергично участвовал в обысках по политическим делам, а затем «каялся». На другой день повторялось то же самое. В ночь погрома я телефонировал ему, потребовал принять энергичные меры к прекращению погрома и объявил, что посылаю телеграмму графу Витте, председателю Совета министров. Телеграмму послали, она была подписана мною, как членом Саратовского окружного суда.

Микулин возбудил дело о погроме. Следствие велось довольно вяло, привлечены были «стрелочники», задержанные с какой-нибудь кастрюлей или изодранной подушкой. Разные Уваровы и подобные им вдохновители погрома продолжали свое «святое дело». Союз русского народа зажил в Саратове 383, прокламации епископа Гермогена и известного Илиодора 384, с призывами к погрому, переходили из рук в руки. Лишь в 1909 или 1910 году на скамью подсудимых посадили нескольких темных парней и баб, приговорили их к ничтожному наказанию, – не приведенному, по всей вероятности, в исполнение.

Саратовский погром был еще из «счастливых»: убитых не случилось, лишь двум или трем нанесены были тяжкие побои 385Внимание погром-щиков было обращено исключительно на имущество: это был просто грабеж.

Как отнеслась саратовская интеллигенция к погрому? Вполне отрицательно, конечно, за некоторыми исключениями. Общее собрание суда, выслушав мое мнение и считая дело о погроме весьма важным, рекомендовало передать производство следствия по нему члену суда Сендлеру 386, бывшему ранее следователем по особо важным делам. Тот сначала энергично взялся за дело, но затем как-то остыл, да и положение его оказалось нелегким: полиция не давала данных против влиятельных лиц, вдохновителей погрома, а евреи боялись указывать не только на чье-либо участие в погроме, но даже на бездействие полиции.

После разгона II Государственной думы 387началась сильная реакция, и она отразилась, конечно, на евреях и на самой невинной части еврейства – на юношестве: начали требовать разного рода удостоверения от лиц, держащих экзамен на аттестат зрелости; стали требовать удостоверения о праве жительства даже от учеников технического училища. По этому вопросу, в особенности об экстернах, я имел беседы с губернатором, графом С. С. Татищевым.

Еврейские юноши допущены были к экзаменам на аттестат зрелости и во все классы коммерческих и реальных училищ. Когда происходили экзамены, директора Первой и Второй гимназий потребовали, чтобы евреи-экстерны удалились, так как от попечителя учебного округа, известного Деревицкого 388, получено было распоряжение, по которому евреи-экстерны могут быть допущены к экзаменам лишь с согласия губернатора. Это ненормальное распоряжение объяснялось тем, что до сведения попечителя дошло, будто слишком много евреев допущено к экзаменам и этим, мол, высшая администрация недовольна.

Директора ходили к Татищеву, тот дал уклончивый ответ; меня осаждали несчастные экстерны, просили хлопотать за них у губернатора. Можно представить себе их положение. Как мучились они пока достали все нужные и ненужные документы, пока допущены были к экзаменам. Многие выдержали по некоторым предметам и вдруг им объявляют, что они должны быть выброшены за борт…

Помню, раз, вернувшись домой из Окружного суда, я застал у себя человек десять юношей в страшно нервном возбуждении: их выгнали из гимназии – измученных, истощенных, исстрадавшихся!..

Еще по дороге домой я встретил директора Второй гимназии Катерфельда 389, довольно корректно относившегося к евреям. Он возмущался тем, что обивает пороги у Татищева и не может добиться определенного ответа по вопросу об экстернах-евреях, а между тем экзамены продолжаются и надо решить этот вопрос.

Рядом с домом губернатора помещалось присутствие по городским и земским делам. В тот день там происходило заседание под председательством губернатора. В нарушение всех правил этикета, я отправился туда и решил во что бы то ни стало повидать Татищева. Вызвал присутствовавшего на заседании товарища прокурора К. Н. Гололобова 390Поведал ему о своем положении и о страданиях несчастных экстернов и попросил узнать у Татищева, когда я смогу повидать его, так как дело серьезное. Гололобов спросил Татищева и, вернувшись ко мне, сказал, что заседание скоро кончится и Татищев примет меня дома. Я отправился к себе и, сев у окна, стал караулить, когда выйдет Татищев. Окружен я был всей молодежью, ожидавшей решения своей участи. Обедать я не мог – боялся упустить губернатора. Наконец, он показался. Я пошел к нему. Татищев, вероятно, готовился к обеду и был не в особенно хорошем настроении. Он уже знал о цели моего прихода и выказал удивление, что на него возложены обязанности, входящие в компетенцию ведомства просвещения. Я просил его ответить директорам, что с его стороны не имеется препятствий к допущению евреев к экзаменам. Он, улыбаясь, сказал, что такого ответа он дать не может и показал уже готовый ответ. Редакция последнего мне не понравилась, по моему настоянию Татищев несколько изменил ее, при мне бумага была отослана директорам.

Вечером я отправился к Каттерфельду, и он – надо отдать ему справедливость – с большим риском для себя, воспользовавшись неясностью ответа губернатора, допустил евреев-экстернов к экзаменам. Его примеру последовали и другие директора. На другой день эти же юноши, в повышенном настроении, были у меня, чтобы поблагодарить. Я видел, как Татищев, стоя у окна своей квартиры, показывает кому-то на группу веселых юношей, выходящих из моего дома.

Как-то раз, в беседе со мной, губернатор Татищев рассказал, что в 1905 году, когда он был губернатором в Вильне (ныне Вильнюс – Е. С. ), во время беспорядков он призвал местных евреев, почтенных людей, порекомендовал им повлиять на еврейскую молодежь, так революционно настроенную, и был удивлен, что старики-евреи не имеют влияния на своих детей. Я ему повторил то, что давным-давно известно: революционное настроение молодежи зависит от отношения к ней правительства.

– Вот, – сказал я, – хотели выбросить за борт около тридцати юношей; хорошо, что вовремя остановились. А ведь куда они пошли бы? Какие чувства были бы у них к правительству, так бесчеловечно поступившему с ними? Конечно, все они были бы оппозиционно настроены, обозлены, и можно ли удивляться, если такие юноши будут стоять во главе разных антигосударственных кружков и организаций.