Рустам Рахматуллин - Две Москвы. Метафизика столицы

Соотнесение южного Занеглименья с Сионом отворяет новый взгляд на храм Христа Спасителя. Возможно, постановкой храма на западном холме Москвы, вблизи Пашкова дома как Башни Давида (Цитадели), воплотилась матрица Сионской горницы, Матери всех церквей.

А римский Капитолий и Сион сличаются не только цитаделями, но и первенствующими храмами.

Воробьевы горы – горы Просвещения в обоих смыслах этого приподнятого слова: западного Просвещения Нового времени и христианского просвещения Средних веков.

При начале своего Средневековья просвещенная Константинополем через посредство Херсонеса, Россия перешла к Новому времени дорогой нового, двусмысленного просвещения, осуществленного через посредство Киева. В начале этого посредничества заграничный, а потом надолго пограничный город, Киев оказался в некотором смысле новым Херсонесом. Только византийская София переоблачилась в нем по-римски, в драпировки обрусевшего барокко.

Можно сказать, Киев тех лет видел себя вторым Сионом на Горах днепровских. А Москва, снова узнав, после веков незнания, Киев и киевскую тему, открыла место своего исхода. Киев слыл не только матерью русских городов, но и матерью русских церквей: имя Сионской церкви.

Однако могилянский Киев, находившийся в церковной юрисдикции Константинополя, преподавал Москве уроки греческой вселенскости и нового обряда вместе с темными уроками латыни. Киев смесил два света, замутив из них светлейший. Темнота второго света затемнила осторожным москвитянам первый.

Воробьевы горы словно заняли на Киевских горах умение смешать те же два света. Юго-западные Горы предъявили городу обе Европы, оба Рима.

Первые видимые люди на Горах, святители XIV столетия, еще служили имперскому Константинополю и величались митрополитами древнего Киева. Четверть тысячелетия спустя Ртищев привел на Горы новый Киев, соблазнявшийся латинством и спасавшийся от своего соблазна верностью константинопольскому патриаршему престолу.

Пограничный Петербург стал третьим, вовсе ложным Херсонесом. Петербург – посредник только западного, римского, венецианского, а пуще амстердамского и лондонского Просвещения. Фигуры западного Просвещения на Воробьевых – Александр I, Витберг и Мамонов, Герцен с Огаревым, Университет. Храм Витберга предполагал встать в тот же ряд.

Храм Константина Тона встал в иной. Понятие непросвещенного абсолютизма (примененное Натаном Эйдельманом к Павлу I) только наполовину применимо к Николаю I: оно описывает николаевский отход от западного Просвещения, но игнорирует возврат к восточному, константинопольскому Просвещению. На точке этого возврата стоят декабрьское крушение по-западному просвещенного дворянства, смерть Пушкина и храм Христа Спасителя на новом месте.

Что манифестация нового византизма сопровождалась переносом храма с Воробьевых гор в Арбат, не означает разобщения этих холмов между источниками Просвещения, ведь византизм мог быть провозглашен и с Гор. Дело не в том, с какого из холмов, а в том, каким холмам он был преподан. Преподанный с Волхонки, византизм адресовался главным образом холму Кремля. Будь он преподан с Воробьевых гор, адресовался бы Семи холмам. Однако Третий Рим значит Второй Константинополь, Кремль и Москва творились в лоне старого, живого духа Византии и манифестируют его с русской сакральной и художественной полнотой.

Храм на Волхонке никогда не превозможет этого противоречия. Кремль вечно будет лучшей Византией. И, между прочим, лучшим Римом и Флоренцией в Москве , чем даже дом Пашкова. Кремль остается лучшим утверждением вселенского, чем опыт тоновского храма, как раз оставшийся весьма провинциальным, местным.

Попытка византийской реставрации, предпринятая Николаем I, уценена, чтоб не сказать скомпрометирована, качеством архитектуры. Вместе с эпохой Просвещения зачем-то довелось преодолеть архитектуру. Наверное, преодоленным оказался видеоцентризм допушкинской культуры. Дух ныне веял не в архитектуре. Николай же был строителем.

Для постановки знаков нового Средневековья пришлось искать каких-то новых мест, поскольку старые были полны Средневековья подлинного. Византизм как будто начинал сначала те места, куда хватало Тона и его адептов. Как храм Спасителя расцентровал Москву, его тираж в провинции расцентровал иные города и даже села.

Масонство Витберга и мистицизм Благословенного царя делали храм на Воробьевых отрицательной, но содержательной, не внешней только антитезой к ортодоксии Успенского собора. Тогда как антитеза тоновского храма к тезису Успенского собора остается внешней. Эта внешняя полемика двух кафедральных храмов сразу ранила Москву.

При Сталине борьба за сохранение церквей от упразднения и сноса временами принимала форму торга. Чудовище желало кушать. Общественность могла, к примеру, предложить ему за церковь у Красных Ворот церковь в Красном Селе (предполагалось, видимо, что пожиратель хочет красного).

Чудовище желало, но не съело Кремль. Да, оно съело монастырское ядро Кремля, две церкви на подоле и одну во внутреннем дворе дворца, два зала из числа дворцовых интерьеров. Но сохранились и дворцовое ядро, и главные казенные строения, и крепость, и, что удивительно, ядро соборное.

Храм на Волхонке в самом деле был шапкой города. Шапкой над окопом в час сражения. Шапкой не там, где голова. Мишенью во спасение Успенского собора, Ивана Великого и всей Соборной площади, Василия Блаженного.

Он храм-спаситель.

Став на Горах, храм мог бы дать себя за целый город, за сорок сороков. Тогда он должен был бы выглядеть иначе, чем у Витберга. Там нужен был храм-город, храм-Москва, со множеством верхов, с господством множества над целым.

В Занеглименье явился храм, способный дать себя во всяком случае за Кремль. В нем провиденциальны сами недостатки: и завышение масштаба, и навязчивая близость ко Кремлю, и возгонка мемориальной ценности.

Старинное и напряженное борение с Кремлем делало край Арбата предпочтительным для постановки храма с таким метафизическим заданием. Он вызвал на себя огонь, как подобает цитадели; отвел его, как отводная стрельница.

Провидел ли подобное кто-либо из создателей собора? Мы знаем лишь, что выбор места и строительство осуществились в пору не вполне известных прорицаний. В историософски напряженную эпоху Николая I, сравнимую по напряжению с эпохой старца Филофея. В поле провидений, размеченном фигурами святого Серафима и святого Филарета, самого царя и его ушедшего брата.