Луи-Адольф Тьер - История Французской революции. Том 2 [litres]

Закон, окончательно разрушавший гарантии, ограничивающий следствие простой поименной перекличкой, дававший право обоим комитетам начинать преследования в Революционном трибунале, то есть право жизни или смерти, – такой закон не мог не ввергнуть Конвент в истинный ужас, особенно тех членов, которые уже не были за себя спокойны. В проекте не говорилось, будут ли комитеты иметь право предавать депутатов суду, не испросив предварительно обвинительного декрета; если так, то комитетам, чтобы избавиться от своих товарищей, стоило столько указать на них Фукье-Тенвилю.

Понятно, что остатки мнимой фракции снисходительных возмутились, и в первый раз за долгое время в собрании обнаружилась оппозиция. Рюамп потребовал, чтобы проект был напечатан, но отложен на время; депутат заявил, что если этот закон будет принят безотлагательно, то остается только пустить себе пулю в лоб. Лекуэнтр, депутат Версаля, поддержал это требование. Робеспьер тотчас же поднялся, чтобы побороть неожиданное сопротивление.

– Есть два типа мнений, – сказал он, – существующих с самого начала нашей революции: одни стремятся наказывать заговорщиков быстро и неизбежно, другие – оправдывать виновных. Это последнее мнение не переставало проявляться при каждом случае. Оно проявляется и сегодня, и я постараюсь дать ему отпор. Вот уже два месяца, как суд жалуется на помехи, задерживающие его действия, на недостаток присяжных; а значит, нужен закон. Среди побед Республики заговорщики стали деятельнее и горячее прежнего; следует карать их. Эта неожиданная оппозиция, здесь обнаружившаяся, – неестественна. Конвент хотят разделить, напугать.

– Нет, нет! – кричат несколько голосов. – Нас не разделят.

– Мы, именно мы всегда защищали Конвент, – продолжает Робеспьер, – не нас ему бояться. А впрочем, мы дошли до той точки, на которой нас можно убить, но нельзя помешать спасти отечество.

Бурдон, депутат Уазы, возражает Робеспьеру, что если суд нуждается в присяжных, то почему бы и не утвердить немедленно предлагаемый список, так как никто не вправе задерживать ход правосудия, но что проект в целом следует отложить. Робеспьер опять всходит на кафедру и отвечает, что этот закон не сложнее и не темнее множества других, которые были приняты без прений, и что в ту минуту, когда защитникам свободы угрожают кинжалы, не следует препятствовать подавлению заговорщиков. Наконец, он предлагает обсудить весь закон, статью за статьей, и продолжать заседание до середины ночи, чтобы издать его в тот же день. Авторитет Робеспьера еще раз одерживает верх – закон утверждается в несколько минут.

Однако Бурдон, Тальен и все члены, питавшие личные опасения, всерьез испугались закона. На другой день Бурдон просит слова.

– Давая комитетам, – говорит он, – право посылать каждого гражданина в Революционный трибунал, Конвент, конечно, не имел в виду, чтобы власть комитетов простиралась на всех его членов без предварительного декрета.

– Нет! Нет! – раздается со всех сторон.

– Я ждал этого ропота, – продолжает Бурдон, – он доказывает мне, что свобода несокрушима.

Это замечание производит глубокое впечатление. Бурдон предлагает объявить, что членов Конвента нельзя выдавать комитету без обвинительного декрета. Предложение Бурдона принимают.

В тот же вечер произошла сцена, добавившая шумихи этой неожиданной оппозиции. Тальен с Бурдоном гуляли в Тюильрийском саду; шпионы Комитета общественного спасения шли за ними на очень близком расстоянии. Тальену это надоело; он обернулся, назвал их гнусными соглядатаями и велел идти и донести своим господам о том, что они видели и слышали.

Эта сцена произвела сильное впечатление. Кутон и Робеспьер пришли в большое негодование и на следующий день явились в Конвент, решившись горячо пожаловаться на сопротивление. Делакруа и Малларме подают им в том повод. Делакруа требует более точного определения тех, кого закон именует развратителями нравов. Малларме спрашивает, что именно закон хочет сказать словами: «Закон дает в защитники оклеветанным патриотам совесть присяжных-патриотов»? Кутон всходит на кафедру и жалуется на предложенные поправки:

– Комитет общественного спасения оклеветали, – говорит он, – предполагая, будто он домогается права посылать членов Конвента на эшафот. То, что тираны клевещут на комитет, – это понятно; но то, что сам Конвент как будто слушает клевету, – подобная несправедливость невыносима, и комитет не может не пожаловаться на это. Вчера здесь радовались каким-то возгласам, доказывавшим будто бы, что свобода несокрушима (точно кто-нибудь свободе угрожал!). Для этого нападения было выбрано время, когда члены комитета были в отсутствии. Такое поведение нечестно, и я предлагаю забрать назад поправки, принятые вчера, и другие, предложенные сегодня.

Бурдон отвечает, что требовать разъяснения какого-нибудь закона не преступление; что если он радовался, то это потому, что ему приятно было убедиться, что Конвент с ним согласен; что если с обеих сторон будут так придираться, то всякие прения сделаются невозможными.

– Меня обвиняют, – замечает он, – в том, что я говорю как Питт или Кобург; если бы я отвечал в том же духе, куда бы мы зашли? Я уважаю Кутона, уважаю комитеты, уважаю Гору, которая спасла свободу.

Эти объяснения Бурдона вызывают рукоплескания; но объяснения эти равнялись извинениям, авторитет диктаторов был еще слишком велик, чтобы можно было идти против него напролом. Робеспьер начинает говорить и произносит многословную растянутую речь, исполненную надменности и горечи.

– Монтаньяры, – говорит он, – вы всегда будете оплотом общественной свободы, но вы не имеете ничего общего с интриганами и развратниками, кто бы они ни были. Если таковые и стараются оказаться между вами, то они всё же чужды ваших принципов. Не терпите же, чтобы несколько интриганов, более других достойные презрения, завлекли часть вас самих и сделались вождями партии….

Бурдон перебивает Робеспьера заявлением, что он никогда не хотел сделаться вождем какой-либо партии. Робеспьер ему не отвечает, но продолжает:

– Было бы верхом позора, если бы клеветники, вводя наших товарищей в заблуждение…

Бурдон опять перебивает его:

– Прошу доказать, а не говорить голословно. Довольно ясно было сказано сейчас, что я злодей.

– Я не назвал Бурдона, – возражает Робеспьер, – горе тому, кто сам себя называет! Да, Гора чиста, Гора велика; интриганы к Горе не принадлежат.

Робеспьер затем долго распространяется об усилиях, предпринятых с целью напугать членов Конвента, доказать им, что они в опасности, и говорит, что одни лишь виновные так трусят и пугают других. Затем он описывает вчерашний эпизод между Тальеном и шпионами, которых он называет курьерами комитета. Этот рассказ вызывает горячее объяснение со стороны Тальена, который навлекает на себя много ругательств. Наконец все споры кончаются принятием предложений Кутона и Робеспьера. Вчерашние поправки забирают назад, новые поправки отвергаются, и безобразный закон 22 прериаля остается в неизменном виде.