Вольфганг Акунов - Вандалы – оклеветанный народ

Итак, вандалы-ариане не тронули простых монахов «блуждающего» православного монастыря, ограничившись арестом их обоих настоятелей, проповедовавших среди ариан, или, выражаясь языком последующих столетий, занимавшихся церковной православной агитацией и пропагандой. Похоже, авва Фульгенций отказался от предложенной ему своеобразной компенсации, опасаясь новых конфликтов с арианами, особенно многочисленными в области своего компактного поселения между Сиккой и Карфагеном.

«Зная, что сохранение их жизней необходимо для благих дел, Фульгенций и Феликс, дабы не подвергнуться повторно сходному насилию со стороны еретиков, покинули ту провинцию ( Проконсульскую Африку — В. А .) и поспешили возвратиться в свою собственную провинцию ( Бизацену — В. А .), ибо предпочитали иметь своими соседями мавров, чем испытывать притеснения от ариан».

Вернувшись в пограничную Бизацену, аввы основали новую обитель близ города Мидиды (позднейшего Хеншир Медед), резиденции православного епископа, расположенной на самой мавританской границе. Между тем, к описываемому времени, наряду с неприступным и недоступным Аврасием, в число тех областей царства вандалов, в которые вандалы больше не осмеливались посылать свои войска, вошел и район более низкого (не выше тысячи четырехсот метров) Тебесского горного кряжа. Теперь и здесь безраздельно властвовали мавры. Хотя нам до обидного мало известно о государственной организации мавританских племен, обитавших в горах и в пустыне, мы можем утверждать, что они действовали в описываемое время не разрозненно, по одиночке, как прежде, но сообща. Поддерживая между собой постоянные связи, в ожидании того — уже не столь далекого! — дня, когда смогут все вместе, разом, восстать против вандальского господства. В-общем: «Эта земля была нашей, пока мы не ослабли в борьбе. / Она умрет, если будет ничьей. / Пора вернуть эту землю себе»…», выражаясь словами Бориса Гребенщикова из песни «Поезд в огне».

Первым из вандальских царей, которому довелось помериться с маврами силами в полевом сражении, был Тразамунд. Властитель, мечтавший отнюдь не о том, чтобы учиться ездить на боевом верблюде, а уж тем более — сражаться с теми, кто чуть ли не с самого рождения владеет этим необходимым для выживания в условиях пустыни воинским искусством.

Тразамунд, третий сын Гензона-морехода, сына Гейзериха, от матери, чье имя и происхождение нам не известны, был, согласно всем источникам (часто, но не в этом случае, противоречащим друг другу), рослым и статным красавцем, отличавшимся изящными манерами и большой ученостью. Совершенно чуждый узкому, слепому фанатизму, его пытливый ум стремился к познанию истины не на путях религиозной конфронтации, а на путях честного и открытого диалога с инаковерующими. Его стремление добиться ясности в вопросах вероисповедания свидетельствует о самостоятельном мышлении, индивидуальном поиске истины, что привело царя к осознанию необходимости честного диалога с наиболее выдающимися златоустами православного «лагеря». Одним из его главных партнеров по диалогу стал епископ Фульгенций, которого Тразамунду, впрочем, было не переспорить. Удрученный виртуозной казуистикой собеседника, от которого он, возможно, ожидал чисто по-человечески понимания и поддержки в своих религиозных исканиях (но так и не дождался), Тразамунд был вынужден отослать

специально вызванного им на собеседование в стольный град Карфаген прославленного кафолического диалектика обратно в город Руспу. Точное место расположения Руспы служит до сих пор предметом споров, хотя большинство историков склонно видеть в ней античную Руспину, священный город современного Туниса — Монастир.

Тразамунд (именуемый Кассиодором «Трансимундом», а иногда — и вовсе «Трасариком»), получил свое блестящее образование в Карфагене. Став истинным «питомцем муз», в позднеантичном (не чисто-языческом, но смешанном, язычески-христианском) смысле этого слова. Лишнее доказательство того, что правящий вандальский слой не только полностью перенял у побежденных и усвоил римское (и, вероятно, тесно связанное с ним, греческое) образование, но и (что, пожалуй, не менее важно) окончательно перестал презирать римскую и греческую образованность. Перефразируя Горация, можно сказать: «Римская Африка, взятая в плен, победителей диких пленила…» Тем не менее, этот властитель вандалов, все-таки стоял «на стыке двух миров», не примкнув окончательно ни к одному из них. Хотя и получивший классическое греко-римское образование, он оставался, прежде всего, вандалом и ревностным христианином-арианином, храня всосанному, так сказать, с молоком матери, арианству нерушимую верность. Что не мешало ему применять более утонченные формы религиозной борьбы, чем, скажем, его дядя Гунерих, «проклятьем заклейменный». Гонения в стиле Гунериха были воздвигнуты Тразамундом на православных лишь в начальный период его царствования, когда он в сентябре 496 г. сменил на престоле слабого и недостаточно решительно отстаивавшего первенство арианской веры в своем царстве Гунтамунда. Но в то же время Тразамунд, хотя у нас нет подтверждений его продолжительного пребывания в Афинах, Новом или Ветхом Риме, даже врагами считался высоко образованным человеком. Так что дискуссии с Фульгенцием он вел уж точно на латинском или греческом, но уж никак не на своем родном вандальском языке. Невольно напрашивается аналогия со средневековым владыкой Священной Римской империи Фридрихом II — Гогенштауфеном из Палермо, кайзером-крестоносцем, настолько усвоившим высокую арабскую культуру мусульман — своих, казалось бы, смертельных и наследственных врагов, — что папа римский отлучил его от церкви, как «сицилийского султана» — предтечу и орудие Антихриста. На примере Тразамунда, сложной и неоднозначной личности, мы можем лучше понять современный ему и взрастивший в нем цветы учености вандалоримский Карфаген, все еще сохранявший под шестидесятилетней «с гаком» властью вандальских пришельцев, свой античный космополитический характер…

Менее суровый, менее буйный и, возможно, именно в силу этого — менее великий, чем свои «непросвещенные», «не испорченные цивилизацией» предшественники, Тразамунд был во многом подобен будущему царю Италии Теодориху Остготскому, которому предстояло, всего через несколько лет после прихода Тразамунда к власти в Африке, торжественно вступить в Старейший, Первый Рим на Тибре, но не воцариться в нем, превратив в подлинный центр остготской власти над обессиленной Италией труднодоступную и неприступную Равенну. Теодорих был, несомненно, величайшим из порожденных соприкосновением римского и германского миров властителем, овеянным легендами и ставшим памятником самому себе уже при жизни, как будто выкованным из железа или стали (выражаясь слогом Александра Герцена), незабываемым и незабытым властелином, осчастливившим своим явлением Италию после «чертовой дюжины» восточно- и западноримских императоров, кажущихся по сравнению с ним жалкими карликами, лилипутами. Теодорих был единственным из современных ему повелителей германцев, сформулировавшим для себя и попытавшимся осуществить концепцию перспективного развития — союза германских держав на древних римских землях, скрепленного, словно печатью, брачными и родственными связями, необходимыми им для того, чтоб уцелеть в, пока что молчаливом, противостоянии единственной все еще конкурирующей с ними силе — Восточной Римской державе, «Ромейской василии» с ее коварным василевсом-императором.