Коллектив авторов - Регионы Российской империи: идентичность, репрезентация, (на)значение. Коллективная монография

Прежде всего представление о народе как о едином организме подталкивало федералистов к пониманию областей как его органов. По всей видимости, дальше других по этому пути продвинулся Щапов, настаивавший, что «русская история, основанная на одной идее централизации, исключающая идею областности, есть то же, что отрицание существенного, жизненного значения областных общин, как разнообразных органов, в составе и развитии целого политического организма всего народа. А кто не знает, что без знания устройства и отправлений отдельных органов тела нельзя понять жизни и отправлений целого организма?» [65] Щапов А. П. Великорусские области и Смутное время. С. 652.

Если оставить в стороне наступательную риторику щаповского высказывания, будет нетрудно заметить, что такое уподобление нельзя назвать удачной находкой для оппонентов централизации. В самом деле, хотя организм и состоит из органов, последние без первого не существуют. Значение органов может быть сведено к функциям организма. Более того, в продолжение этой метафоры напрашивается уподобление централизации принципу, координирующему функционирование этих органов в интересах целого.

Нельзя сказать, что федералисты остались нечувствительны к ограничению, вытекающему из такой интерпретации организма. Преодолеть его можно было бы, допустив возможность отдельным органам по мере их роста обретать обособленное существование. Как известно, к такому решению этой проблемы склонялся Костомаров, который насчитывал в древней Руси шесть самостоятельных, хотя и родственных друг другу народностей [66] Костомаров Н. И. Мысли о федеративном начале в древней Руси // Костомаров Н. И. Собр. соч. Исторические монографии и исследования. СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1903. Кн. I. Т. 1. С. 10–13. . Окончательно примирить их в составе одного целого – будь то политический союз или наука русской истории – могло, по мысли ученого, только федеративное начало.

Но распространялась ли эта идея федерации за пределы того славянского ядра, с рассмотрения которого было принято начинать русскую историю задолго до федералистов? Может показаться странным, что такая удобная на первый взгляд мишень для их критики, как имперская природа современной им России, по большому счету ускользнула от внимания Щапова, Костомарова и их единомышленников. Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что проблема строительства Российской империи в проникнутом органицизмом историческом дискурсе середины XIX века была вытеснена темой централизации, так и оставшись своего рода «слепым пятном» федералистских построений даже тогда, когда, казалось, они оказывались в одном шаге от постановки этого вопроса. Так, в своей казанской лекции Щапов рассуждает: «…когда мы говорим дух, характер, миросозерцание, идея русского или великорусского народа, то невольно представляется другой вопрос: да есть ли, образовался ли единичный, цельный тип великорусской народности, чтобы можно было об ней составить единичную, цельную, возможно полную и отчетливо ясную идею?».

Однако затем, упомянув финские и «турко-татарские» племена, среди которых издревле устраивались славяне, исследователь как будто забывает о собственном замечании, что эти племена «доселе еще населяют целые области и сплошными массами пестреют среди русского народонаселения». Его внимание настолько поглощено исторической борьбой «областного элемента и народности с централизацией и государственностью», что создается впечатление, будто роль финнов и татар исчерпывалась для него претворением их в состав великорусов [67] Щапов А. П. Общий взгляд на историю великорусского народа. С. 15–16. . Ни подчинение великорусских областей Москве, а затем Петербургу, ни ассимиляция разнообразных племен преобладающей численно славянской народностью не стали для Щапова и других федералистов поводом поразмышлять, что же изменилось в характере местной исторической жизни в связи с утверждением империи.

Особенно удивительно, что к критике империи Щапова не побудило даже то, что он оказался в числе первооткрывателей колонизации как одного из ключевых феноменов в истории России. В последующем эта тема заняла важное место в его трудах [68] Эткинд А. Внутренняя колонизация. Имперский опыт России. М.: Новое литературное обозрение, 2013. С. 96–98. , но это произошло уже после того, как идеалы федерализма потеряли для него свою привлекательность. Для Щапова начала 1860‐х годов изучение русской колонизации – не более чем ключ к пониманию естественно-географических и этнографических процессов, которые вели к образованию областей. Эти органические целостности сглаживали в его построениях острые грани взаимоотношений между колонизаторами и колонизуемыми, между метрополией и колониями.

Наконец, нельзя обойти стороной еще одну, возможно, самую серьезную проблему, неразрешимость которой в рамках федералистского дискурса заставляла с наибольшей отчетливостью почувствовать тупики, в которые зашло обсуждение провинциализма в годы «великих реформ». Речь идет о приложении той неразрешимой в оптике Просвещения антитезы «архаики» и «современности» в том виде, как она развернута Мишелем Фуко в его размышлениях по поводу ответа Канта на вопрос «Что такое просвещение?» [69] Фуко М. Что такое просвещение? // Фуко М. Интеллектуалы и власть: Избранные политические статьи, выступления и интервью (пер. с фр. С. Ч. Офертаса под общ. ред. В. П. Визгина и Б. М. Скуратова). М.: Праксис, 2002. Ч. 1: Статьи и интервью 1970–1984. С. 335–359. , к истории народа как органической целостности. Вдохновлявший федералистов начала 1860‐х годов идеал, который подразумевал продуманный до тонкостей баланс интересов политического целого и составляющих его частей, в конечном счете оказывался чем-то вроде недостижимого миража перед лицом развалин древнего областного быта, на которые они тщетно пытались опереться. Собственно, для «новой исторической школы» эта проблема соединения «архаики» и «современности» также была актуальна. Но если Соловьев, Кавелин и их последователи, взяв за отправной пункт своего дискурса «государственное начало» и взвалив тем самым на себя бремя оправдания всего, что делалось во имя торжества государства (отсюда их апология Ивана Грозного и почитание Петра I), оставались в ладу с завещанной им Просвещением рациональностью, то федералистам, избравшим в качестве противовеса «государственному началу» принцип народности, довелось оказаться в заведомо проигрышном положении.

Обращение к незрелому, согласно просвещенческой парадигме, народу делало их задачу несопоставимо более трудной, если вообще разрешимой, по сравнению с той, что стояла перед их оппонентами, апеллировавшими к рациональности государства. Несмотря на уязвимость собственных позиций, федералистам рубежа 1850–60‐х годов удалось за короткий срок обнаружить в народной истории целый ряд вопросов, на которые долгое время никто не обращал внимание. Они были первыми, кто с первоисточниками в руках начал сеять семена сомнения в том, что самое важное в истории России всегда происходило в ее политическом центре. Само формирование такого центра, благодаря Щапову, Костомарову и их единомышленникам, впервые в научной литературе было представлено скорее как неоднозначная проблема, нуждающаяся в изучении, нежели как очевидный и долгожданный поворот исторической жизни в правильное русло. Отказавшись идти проторенной предшественниками дорогой, эти ученые не позаботились заложить прочный фундамент под свои федералистские построения и вскоре были вынуждены заново начинать свои поиски. Но именно им принадлежит заслуга открытия насыщенной событиями жизни областей, которые не потеряли своей самобытности еще долгое время после присоединения их к Москве, а согласно Щапову, не утратили их окончательно и в имперский период российской истории.