Евгений Сергеев - Большая игра, 1856–1907: мифы и реалии российско-британских отношений в Центральной и Восточной Азии

Очевидно, что при оценке эволюции англо-русских отношений в контексте Большой Игры не стоит упускать из виду тот значительный разрыв в уровне социально-экономического развития, который существовал между двумя странами на протяжении XIX века. Если к его середине промышленный переворот в Великобритании фактически уже совершился, превратив ее в «мастерскую мира», то Россия только начинала «разбег» благодаря реформам 1860-х — 1870-х гг. Указанное стадиальное несовпадение во многом обусловило различия целей и задач, которые ставили в своей азиатской политике властные элиты обеих империй. Так, например, многие европейские наблюдатели придерживались ошибочного мнения о том, что, поскольку русским по определению не хватает деловой хватки и инициативы, а британцы одарены этими качествами в полной мере, именно английскую модель модернизации азиатских народов следует рассматривать не просто как передовую, но и наиболее соответствовавшую условиям отдаленных колониальных рынков [1328]. Тем более, что некоторые британские публицисты продолжали парадоксальным образом рассматривать Россию одновременно как геополитического соперника и страну, нуждавшуюся в руководстве со стороны европейцев, включая представителей Туманного Альбиона [1329].

В действительности, несмотря на указанные различия, британская и российская цивилизаторские миссии на Востоке обладали, как показало проведенное исследование, рядом общих черт: ориентацией на духовные ценности христианства, ярко выраженным европоцентризмом, идеей авангардной роли белой расы в сравнении с отставшими в своем развитии азиатскими народами и т. д. Отсюда сходство и взаимное копирование некоторых методов колониального управления, например, установление власти вице-короля в Индии и наместника (или генерал-губернатора с такими же полномочиями) в Туркестане, на Кавказе и в Маньчжурии; проведение жестоких карательных экспедиций против восставших племен и правителей государств, нарушавших прежние договоренности; ликвидация варварских обычаев и замена прежней системы налогообложения на новую; создание образовательных учреждений, больниц и коммунальных сетей.

Изучение феномена Большой Игры, не сводимой лишь к обеспечению надежной обороны Индии, как это следует из работ некоторых историков [1330], привело автора к заключению, что это было длительное соревнование двух достойных конкурентов, которые первоначально участвовали в ней, не обладая достоверными географическими сведениями, поскольку как в центре, так и на местах, особенно в начале соперничества, довольно приблизительно представляли себе специфику «шахматной доски», на которой и развертывались основные события. Кроме того, среди викторианской элиты господствовало мнение о вынужденном характере действий Британии на Среднем и Дальнем Востоке как реакции на экспансионизм «царизма». Правда, к концу Большой Игры все больше и больше политиков, военных и ученых-ориенталистов стали осознавать, что российская модель модернизации традиционных азиатских обществ более естественна для народов Азии, чем британская, которая казалась искусственной и непонятной большинству представителей местного населения. Как верно заметил посол в России лорд Нэпир еще в 1875 г., «русские, будучи сами азиатами, и постоянно «адсорбируя» население покоренных стран, более глубоко укореняются в почве, которую они занимают, чем, похоже, сможем мы когда-либо сделать в Индии» [1331].

Автор также разделяет концепцию английского историка Д. Джилларда, который указывал на политическую преемственность как действительном «призе» в соревновании великих держав за господство на просторах Евразии [1332]. Неслучайно поэтому царские власти предпринимали колоссальные усилия, чтобы превратить Ташкент не просто в административный центр Русского Туркестана, а в столицу всего Среднего Востока — символ превосходства российской модели колониального управления над британской [1333].

Споры, которые все еще продолжаются в историографии относительно приоритета политических или экономических мотивов Большой Игры кажутся автору лишенными смысла [1334]. Результаты исследования позволяют установить, что их роль варьировалась на различных ее стадиях. Кроме того, с нашей точки зрения, ошибочно трактовать Большую Игру лишь как результат авантюрного духа отдельных предприимчивых личностей, действовавших исключительно на собственный страх и риск. В реальности, почти все известные «игроки» осуществляли свои миссии с гласной или негласной санкции, а нередко и при прямой поддержке либо национальных правительств, либо администраторов на местах, которые, случалось, ставили в известность Лондон или Петербург только после успешного завершения экспедиций в «затерянные миры» Евразии.

Наконец, проделанная работа заставляет нас признать, что Игра выступала неотъемлемым компонентом англо-русских отношений на протяжении викторианского и первой половины эдвардианского периодов. Во многом благодаря ей дипломатическая практика обогатилась такими дефинициями, как государство-буфер, естественная (научная) граница, сфера влияния (интересов), разрядка, согласие и т. д., которые составили впоследствии понятийный аппарат международных отношений XX столетия. Для Британии, где происходило чередование у власти либеральных и консервативных Кабинетов, именно Большая Игра обеспечивала преемственность азиатской политики, о необходимости которой в своих публичных выступлениях так убедительно говорил лорд Розбери [1335]. То же можно сказать и о России, учитывая особенности царствований российских императоров Александра II, Александра III и Николая II.

Если глубоко задуматься о причинах, этапах и результатах Большой Игры, нетрудно прийти к заключению, что победители и проигравшие в этом соревновании отсутствовали, хотя и на этот счет точки зрения историков расходятся [1336]. По мнению автора, она не может быть также названа «холодной войной викторианского периода», поскольку, несмотря на черты внешнего сходства, холодная война XX в. имеет совершенно другие причины, хронологические рамки и специфику. С нашей точки зрения, также ошибочно продолжать Большую Игру за пределы «дипломатической революции» 1902–1907 гг., которая вывела Великобританию из «блестящей изоляции» и подключила Россию к сотрудничеству с передовыми демократиями Европы. Начавшись сразу же после Крымской войны, когда один из российских стратегов метафорически писал, что Британия «бросила перчатку под стенами Севастополя», а Россия «приняла этот вызов» [1337], соперничество Лондона и Петербурга продолжалось вплоть до того момента, когда им стало ясно, что господство в Азии одной, пусть и могущественной державы, относится не к политическим реалиям, а к геостратегическим утопиям, хотя именно во многом благодаря Большой Игре азиатские страны и народы вступили в глобальную систему политических, экономических и культурных связей, созданных в Новое время европейскими государствами.