Татьяна Тимофеева - «Мы жили обычной жизнью?» Семья в Берлине в 30–40-е г.г. ХХ века

Никто из бюргеров особо и не помышлял о выражении сомнений вне семьи и дома и тем более о необходимости каких-то действий. Напротив, в «час величайшей опасности для Отечества» нельзя было оставаться в стороне, несмотря ни на какой исход, нельзя было оставлять страну в беде, когда от каждого требовалось выполнение своего долга — если не по отношению к Гитлеру, то к Германии. Многими это по-прежнему воспринималось как не одно и то же, они не хотели признавать очевидный факт, что правительство и народ намертво связаны путами диктатуры. Люди не понимали, не хотели видеть, что все, что во время испытаний делалось ими во имя Германии, режим использовал в своих целях.

Но быстрая победа, «воссоединение» Данцига с рейхом и странная «сидячая война» с Англией и Францией 1939–1940 гг. успокоили общество. Казалось, что фюрер прав: с Германией надо заставить считаться весь мир, другого выхода нет. Жизнь продолжалась как обычно, хотя три миллиона немцев уже служили в войсках, но берлинцев из средних слоев это фактически не коснулось, ни в одних воспоминаниях не говорится, что отца или брата сразу призвали в вермахт и тем более отправили на фронт.

Улучшение рациона питания в конце 30-х гг. и завоз продуктов с оккупированных территорий Европы позволяли надеяться, что лишения Первой мировой войны не повторятся. Тем не менее, уже 27 августа 1939 г. некоторые основные продукты (мясо, хлеб, жиры) и табак были рационированы, т. е. продавались по карточкам в ограниченном количестве [327]. Но даже питание в идеологии национал-социалистов было частью облика арийского народа. Не надо надеяться на чью-то помощь, только тот народ, который в состоянии сам обеспечить себя продовольствием, является по-настоящему сильным. Тем не менее с самого начала войны жалобы столичных жителей на нерегулярный завоз овощей и фруктов, особенно южных, довольно часты и заставляют власти принимать меры [328]. Впоследствии будет уже не до фруктов, жаловаться станут на отсутствие свежего картофеля. Вслед за карточками на продукты питания появляются и марки на предметы одежды и обуви, многие мастерские портных, обувщиков, пекарни и мясные лавки стали испытывать недостаток в сырье и продуктах, некоторые даже были вынуждены закрыться уже в первые военные месяцы [329].

Практически без жертв, чуть ли не авантюристические кампании против Норвегии, Дании, Нидерландов, Люксембурга, Бельгии заставляли сильнее биться сердца и перевешивали чашу весов в сознании в пользу национал-социализма. Когда же после шестинедельного похода летом 1940 г. — желанный блицкриг! — униженно подписала продиктованное перемирие Франция, то даже сомневающиеся вынуждены были признать, что Гитлеру действительно все удается. «Генерал Бескровный» — становится отныне его прозвище. Чувство национальной гордости, умело подогреваемое пропагандистской машиной, охватило всю страну. Франция, главная противница Германии на протяжении полутора веков, со времен Наполеона, Франция, унижавшая фатерланд и смеявшаяся над немцами, Франция, чьи колонии давно не давали спокойно спать германской политической элите, вынуждена была со слезами смотреть на парад победоносных германских войск на Елисейских полях в Париже!

Немецкое общество впало в состояние эйфории, тесно связанной с внедренным наконец-то в широкие слои мифом о фюрере, который бдит ради интересов народа и послан Германии Богом, поэтому, какие бы тучи ни сгущались на горизонте, он найдет выход. Кроме того, в обществе распространились иллюзии о конце войны вместе с победой над Францией, которые нацисты постарались быстро развеять: Германию ждет еще большая, триумфальная победа над всем миром [330]. Моральные соображения о насилии, с помощью которого Германия шествовала по Европе, казались безнадежно устаревшими, как и угрызения совести вообще. Готовность отдать все силы для победы, пойти на любые жертвы охватила общество. Нацисты в этот миг могли пожинать плоды довоенной унификации «народной общности», в которой считалось невозможным и непатриотичным не верить своему лидеру, «где все, включая женщин и детей, были организованы в соответствиями с принципами повелевания и послушания» [331], как и в традиционной патриархальной семье.

Единственным противником Германии на тот момент осталась Великобритания. 24 августа 1940 г. германские военно-воздушные силы, ранее сбрасывавшие бомбы на английские гавани, радарные станции и зенитные установки, впервые атаковали Лондон. Ответ был скорым и неожиданным: на следующий день британские летчики появились в небе над Берлином. Отдельные налеты на столицу осуществлялись еще с апреля 1940 г., но тогда наряду с немногими бомбами с неба падали в основном листовки, призывавшие немцев оказать сопротивление нацистскому режиму [332]. Сейчас же самолеты сбрасывали бомбы, попадавшие в том числе и в дома мирных жителей. Первые 8 убитых и 28 раненых [333]… Берлинцы, да и все немцы были «шокированы до смерти» [334]: убаюканные победами и заверениями Геринга в недосягаемости германских городов, они и представить не могли, что на их головы также скоро посыпятся бомбы, что далекая война придет к ним на порог. Тем не менее нацистам удалось представить для общественного мнения первые налеты, не наносившие большого ущерба, как скорее досадное недоразумение, скрип зубов почти поверженного противника. «Обычная жизнь» продолжалась.

Война в воспоминаниях и интервью берлинцев делится на два этапа: начало войны (1939–1941), которое ощущалось большинством довольно слабо и собственно военное время (в нем можно выделить 1941–43 и 1943–45), когда положение неуклонно, сначало медленно, а после 1943 г. все быстрее ухудшалось — вплоть до апокалипсиса 1945 г. Границей между этими этапами для жителей столицы являются в меньшей степени события на фронтах, а гораздо в большей мере первые массированные воздушные атаки, которые для большинства, прежде всего для детей, и явились зримым началом настоящей войны. Когда бомбежки становятся систематическими, то именно они, а не события внутри страны или даже на фронтах, начинают определять повседневную жизнь. Бесконечные ночные бомбардировки, холодные ночи в подвалах-бомбоубежищах, близкие взрывы, страх за свою жизнь и ужас при виде руин родного дома — именно такой предстает «настоящая война» со страниц воспоминаний и в интервью берлинцев.

Естественно, разными поколениями одной семьи война воспринималась по-разному. Для маленьких детей это были сирены, недостаток сна, незнакомые люди и звуки, тревожная или плачущая мама, незнакомый папа на фотографии. Для детей постарше во многом все начиналось с игры, они сразу выучили все типы бомб и самолетов, проявляли инициативу в добывании еды и гордились тем, что они как-то полезны взрослым, гордились героем-отцом [335]. Подростки оказывали реальную помощь взрослым, в том числе обществу в целом и быстро взрослели. А для матери или бабушки война означала постоянное напряжение духовных и физических сил, тревогу за мужчин, за жилье, за детей, за их здоровье, у старшего поколения к этому добавлялись собственные недуги. Было ли место в этом стрессовом состоянии мыслям о Германии, фюрере, «народном сообществе»? На первом этапе войны безусловно было, сплетаясь с мыслями о будущности собственной семьи и возвращении мужчин в случае скорой победы [336]. Потом эти настроения сменили неопределенность и сомнения, еще позже — отчаяние и горе.