Татьяна Тимофеева - «Мы жили обычной жизнью?» Семья в Берлине в 30–40-е г.г. ХХ века

Рутина повседневности, с одной стороны, представляла собой тягостную обязанность, с другой стороны психологически, прежде всего в письмах, действовала успокаивающе: все как обычно, подъем, завтрак, проводы детей в школу, покупки, готовка, семейный обед и т. д. Обеспечение и поддержание ритма жизни семьи, маленькие праздники или семейные события наполняли день, скрашивали ожидание. И не беда, что Рождество празднуется в подвале, там тоже можно поставить елку и осторожно зажечь свечи, а светлое выражение детских лиц заставляло ненадолго забыть о том, что происходит наверху [364].

В основном, семейную повседневность в первые годы войны наполняли две диалектически взаимосвязанные тенденции: с одной стороны, приспособление к новым условиям, а с другой — бессознательное стремление как можно дольше сохранить видимость и внешние атрибуты прежней, нормальной жизни, уберечь детей от недетских впечатлений и переживаний. Обе являлись одним из естественных источников жизненных сил, сохранности семейной жизни и традиций. И все же многое в этом старательном отгораживании семейного мирка настораживает — люди воспринимали войну лишь как досадную помеху благополучной довоенной жизни 30-х гг., жили надеждами на ее скорый конец, конечно, с победой немецких войск.

Решающим событием, в корне менявшем семейную повседневность, в большинстве семей становился призыв мужчин на военную службу. Письмо с приказом явиться в часть, спешные сборы, последние напряженные часы перед тяжелым расставанием, одинокая фигурка жены с детьми на вокзале и полная неопределенность впереди даже при вере в победу — вернется ли муж, отец, брат, сын… Большинство семей вынуждены были пройти этот путь. Даже в случае, если отцы и старшие братья остались в живых, дети смогли увидеть многих из них лишь в 1946–49 гг. — тех, кому повезло вернуться из плена. Высшим авторитетом в семье становилась мать, а подростки-мальчики вместе с военными «играми» в Гитлерюгенд и помощью в тушении пожаров должны были принять на себя часть заботы о семье и ее существовании. Для многих из семей мелкой буржуазии это означало отказ от надежды закончить среднюю школу и даже поиски места ученика на производстве, добираться до которого часто приходилось из соображений экономии на велосипеде чуть ли не через весь город [365]. Но и это детьми часто воспринималось как новое приключение. Дети играли по-новому — во взрослых и постепенно сами становились маленькими взрослыми.

Девушек старшего возраста, традиционно ориентированных на брак и рождение детей, война затронула по-другому, ломая планы выйти замуж, убивая любимых, уменьшая даже теоретические шансы на замужество из-за потерь мужского населения. Многие пары, теряя со временем надежды на скорую победу, ускоряли свадьбу, заключая брак в один из дней короткого отпуска жениха. В исключительных случаях браки регистрировались даже в его отсутствие! [366]Менялась сама суть семейной жизни, которая состояла теперь из дней отпусков мужчин с фронта, которые были не столь уж редкими [367], ведь нацисты не забывали о репродуктивных задачах арийской женщины. В результате появлялись на свет дети, с рождения годами не знавшие отцов и мужской заботы, а многим и не суждено было ее узнать. Короткое сообщение о героической смерти мужа, любимого становилось трагедией для женщины, менявшей всю ее последующую жизнь. Она могла остаться навсегда верной его памяти или, наоборот, забыв обо всем, кинуться в водоворот быстротечной жизни, где «завтра» может и не быть. Соседи старались не усугублять горе семей, потерявших своих мужчин, «мы пытались не праздновать слишком уж громко и прятать наши радости» [368].

И в эти горестные минуты, когда в семью приходило известие о гибели героя, женщины и дети не должны были давать волю естественным человеческим чувствам: горю, отчаянию, ужасу, унынию. И на этот случай имелись настойчивые рекомендации национал-социалистических идеологов: не в духе «народного сообщества» было слишком убиваться в случае семейной трагедии, героическая смерть на поле боя во имя фатерланда представляла собой вершину жизни истинного арийца. Семья должна была гордиться им и чуть ли не радоваться исполнению им своего высшего долга. Готовность к жертвенности требовалась от каждого члена общества и самое ужасное, что газеты действительно печатали проникнутые подобными чувствами письма осиротевших жен и матерей [369]. Множились издания, полные стихов-обращений к матери, в которых торжественно-печально сын заклинал мать после получения известия о его смерти не убиваться, а продолжать гордо идти по жизни как мать героя, были расписаны в нацистском духе с ролями детей, матерей и «весеннего духа» даже траурные церемонии [370](см. Приложение № 10).

В феврале 1943 г. молодая женщина, сама мать двоих маленьких детей, пишет в Берлин своей матери, только что потерявшей третьего сына на фронте: «Моя бедная мама, как же тяжело должно быть тебе, если и мы, сестры, страшно переживаем! Но в январе у нас снова будет ребенок, это уже можно сказать точно. Если бы это могло принести тебе утешение и радость! Надеюсь, это будет мальчик, который тогда будет носить имя нашего дорогого Мартина и с тем получит большое напутствие в жизни — хранить наследие прусского благородного мужа и любящего заботливого сына» [371].

Справедливости ради следует заметить, что готовность к полной самоотдаче требовали от немцев и предшествующие режимы, например, кайзеровская Германия. В Земельном архиве Берлина имеются поразительные воспоминания некой светской дамы, г-жи фон Витт, знакомой графа фон Роона: «Это было начало 1914 г. и мой визави был старый граф фон Роон. С усмешкой он спросил меня: „И, конечно, Вы являетесь сейчас пацифисткой?“ — „Да, господин граф, война всегда ужасна. Особенно для матерей, которые имеют сыновей. Мне было бы интересно узнать, что думает о войне Ваша госпожа супруга“. — „А, это Вы сможете услышать сейчас же“. Он позвал свою жену и она подошла к нам. — „Госпожа фон Витт хотела бы знать, как ты относишься к войне?“ — „Как я отношусь к войне? Я была бы самой гордой матерью, если бы пожертвовала своему Отечеству моих шестерых сыновей“. От ужаса я уронила свою чашку с кофе. — „А я стала бы самой несчастной матерью, если бы должна была пожертвовать Отечеству своего единственного сына“. Графиня сошла с ума после смерти третьего сына. Пять из шести пали на фронтах Первой мировой» [372]. Такие примеры свидетельствуют о разительном контрасте пропаганды и реальности, о том, что естественные человеческие чувства в конце концов все же брали верх над клише государственной власти.