Клаудио Ингерфлом - Аз есмь царь. История самозванства в России

Как мы только что показали, самозванчество, ставя под сомнение подлинность отдельных монархов, но не покушаясь на систему, не было ориентировано на политическую борьбу. Однако «вздыбившееся мгновение» Фуко – в данном случае вооруженное восстание значительной части народа под предводительством Разина – пробило в защитной системе самодержавия брешь, через которую проступила политика; и хотя брешь была ничтожно мала и узка, важен сам факт ее появления и то, что движущей силой здесь выступили низшие слои населения. Русский путь к автономизации политики непривычен европейцам, ведь его определяли не слова, постепенно становившиеся объектом собственной рефлексии, не философия – но магия.

Столь же парадоксально смотрится история Степана Разина и в контексте российской традиции, ибо бунтовщики сумели нащупать дорогу к политике при помощи самозванства, которое вплоть до этого момента лишь отдаляло подобную перспективу. Наш тезис, развернутый ниже, состоит в том, что в России магия возвела опыт социальной борьбы на тот уровень политических требований, которые и были характерны для Нового времени. То, что одним из средств создания современной политики стала магия, не может не удивлять. При мысли о генезисе современной политики в Европе на ум сразу приходит несколько великих имен: Никколо Макиавелли (1469–1527), запрещенный в России вплоть до XIX века – первый русский перевод «Государя» вышел только в 1869 году; Джованни Ботеро (ок. 1544–1617); Томас Гоббс (1588–1679). Они заложили основы понимания политики как особой сферы, отделенной от религии, тогда как в России первые контуры современной политики были намечены в 1670 году восставшим народом, который выражал себя то через миф, то через светский дискурс и обращался к магическим ритуалам в рамках парадигмы самозванчества. В 1669–1671 годах Алексею Михайловичу пришлось столкнуться с восстанием поистине грандиозных масштабов. Помимо казаков, в нем участвовали крепостные и свободные крестьяне, староверы и инородцы, жившие по Волге (калмыки, татары и проч.), которых подтолкнули к этому угроза закрепощения и притеснения на религиозной почве.

Разин утверждал, что хочет «чорным людям дать свободу» и «мирских кравапивцев вывадить». Двор, в свою очередь, судил бунтовщиков по иным критериям: «И в той своей дьявольской надежде вы, воры и крестопреступники Стенька и Фролко, со единомышленники своими похотели святую церковь обругать, не ведая милости великого бога и заступления пречистыя богородицы <���…>, уповая на дьявольскую лесть». С одной стороны – социальные и политические требования, с другой – анафема. Речам бунтовщиков о земной основе политики царь противопоставлял апелляцию к потустороннему. Во второй трети XVII века в России низы общества делали первые шаги в сторону целенаправленной политической деятельности со светской повесткой, в то время как царский двор цеплялся за средневековые представления о мире. Впрочем, целесообразно уточнить эту картину: если бы изобретение современной политики было столь же очевидным, как противопоставление речи Разина и речи царского двора, дальнейшая история России была бы иной. В частности, народные протесты затрагивали бы саму власть, а не восстановление на троне «истинного царя».

В августе 1670 года в ходе восстания Разин сообщил, что царевич Алексей Алексеевич, о чьей кончине было объявлено несколькими месяцами раньше, примкнул к их движению, якобы посланный отцом для борьбы с изменниками. Неизвестно, действительно ли в их рядах был человек, выдававший себя за лжецаревича. Странным образом его так и не представили публике. Однако отсутствие физического лже-Алексея оказалось средством, пусть и основанном на магических процессах, которое позволило повстанцам приблизиться к принципам современной политики.

Люди Разина утверждали, что от вражеского оружия их «оберегают» магические заклинания: будто бы именно они заставили замолчать пушки, оборонявшие Царицын, именно они спасали Разина от пуль и сабель. Среди вождей восстания были и женщины, под началом некоторых из них находилось по несколько тысяч человек. Двор объявлял их ведьмами. Одну из них сожгли на костре вместе со всеми ее «ведовскими книгами». После того как Разин был схвачен, его держали в притворе Старочеркасской епископской церкви, где магический дар бунтовщика должен был быть скован Господней силой. Когда же его везли в Москву, он должен был сидеть в той позе, в какой на известном лубке XVII века изображали колдунов. Разина и его людей обвиняли в «соблазнении» малых сих: глагол «соблазнять» («прельщати») обозначал одновременно и бесовские действия, и колдовские манипуляции. Восстание подавалось властями как измена, но одновременно власти особо подчеркивали участие мятежников в магических обрядах. Речи вождей восстания были объявлены «прельстительными». Этот пункт стал основой обвинения: «Ведомо нам, великому государю, что вор и богоотступник и изменник казак донской Стенька Разин <���…>, обольстя в Астрахани и на Царицыне и на Саратове и на Самаре тутошних жителей, городы поимал», «посылает прельщать вас, всяких чинов людей, злыми своими всякими воровскими прелестями <���…>», «и вам бы <���…> ни на какие ево воровские прелести не прельщатца и никаким ево воровским письмам ни в чем не верить». Сам царь не сомневался, что Разин колдун.

Вторая глава Соборного уложения 1649 года касалась «государевой чести»; она была посвящена защите особы, здоровья и чести царя от преступных речей, измены и скопа, то есть заговора. В первой статье этой главы говорилось главным образом о защите монарха от магических актов и заклинаний. Глагол «оберегать» указывает в том числе и на магические действия, ибо «оберег» означает заклинание, призванное в первую очередь защитить от злых чар и других напастей. Даже если обвиняемый в своих действиях не шел дальше «голого умысла» то, согласно Уложению, его проступок должен был считаться преступлением, а сам он подлежал наказанию – вплоть до смертной казни. Недонесение о магических заклятиях тоже каралось смертью. «Произносить слова» либо «думать или хотеть осуществить» некое «дело» против царя – уже само по себе преступление. Поскольку преступные намерения открываются через «слово» или «дело», юридическая формула звучала так: «Слово и дело государевы». Одним из наиболее частых обвинений против осужденных по статьям второй главы было произнесение «заговорных слов». Еще в конце XIX века заклинания продолжали называть «словами», нередко чтобы отличить их от «молитв». Изменения, привнесенные в формулу «слово и дело» Петром Великим, усиливали связь между словопреступлением и здоровьем/честью монарха, подтверждая таким образом, что целью законодателей было наказание за преступные слова 4 4 По мнению Владимира Топорова и Вячеслава Иванова, повторение однокоренных слов, входящих в одну синтагму, отчасти сближает древнерусские юридические документы с фольклорными текстами; равным образом и фрагменты текстов древнерусского права, в которых лейтмотивом звучит некое ключевое слово, определяющее их тему, следует сближать с произведениями фольклора, в первую очередь с заговорами. .