Клаудио Ингерфлом - Аз есмь царь. История самозванства в России

Регулярно возникали поддельные указы. В 1758 году императрица Елизавета Петровна повелела принимать в расчет только печатные указы и «не доверять» рукописным; к этому распоряжению придется еще не раз возвращаться впоследствии. В 1762 году по случаю коронации Екатерины II появился подложный указ о мнимом предоставлении свободы приписным крестьянам, который спровоцировал беспорядки в Казанской губернии. В Санкт-Петербурге и Москве многие верили в существование «сенатского указа» от 30 октября 1763 года, будто бы направленного против казнокрадов и дворян; до того как этот лжеуказ был в 1764 году публично предан огню, он успел широко распространиться и еще в 1767 году продолжал пользоваться известностью в Ярославском уезде. В 1762–1763 годах распространились подложные указы об освобождении монастырских крестьян. Оборот «сфабрикованных» указов достиг высшей точки в годы Пугачевского восстания, чьи манифесты и указы обладали такой же легитимностью и оказывались весьма эффективным способом пропаганды и мобилизации. В 1857 году в Москве принародно зачитали «копию» лжеуказа, обещавшего покончить с крепостной зависимостью. Можно и дальше множить примеры народных толкований официального законодательства и производства альтернативных законов об отмене крепостной зависимости, которые продолжали распространяться вплоть до 1861 года. В 1881 году министр внутренних дел дал распоряжение губернаторам по мере возможности избегать письменных обращений и призывов к крестьянам, ибо, по его словам, опыт показывал, что малейшая небрежность при составлении или обнародовании документа нередко давала повод к появлению неверных трактовок.

Крестьяне ждали от царя по меньшей мере двух милостей: освобождения от крепостной зависимости с получением земли и ликвидации местных властей, включая помещиков. Меж тем царские посланцы редко приносили народу хорошие вести. Не беда! Крестьянство позаимствовало из коллективного опыта прием, дававший ему свободу действий; читатель уже, наверно, догадался, какой именно.

В марте 1826 года по селам Киевской губернии разнесся слух об «указах, будто бы полученных от священников, в которых повелевалось последним покончить исповедь прихожан к великому четвергу и освятить пасхи в этот день, потому что на светлый праздник все церкви должны быть запечатаны, и крестьяне от мала до велика должны идти истреблять панов». В следующие несколько дней обстановка в округе становилась все более наэлектризованной; мужики прекратили отбывать барщину и записывались в ополчение; звучали угрозы в адрес помещиков… Однако неделя прошла, а восстание так и не вспыхнуло. Тогда его начало перенесли на Фомино воскресенье, отмечавшееся через неделю после Пасхи. В субботу, накануне праздника, в село Иваньки, расположенное в тех краях, привели под конвоем солдата Алексея Семенова, задержанного за то, что после отпуска не спешил возвращаться в свой полк. Однако ни иваньковский дьячок, ни командир стоявшего в селе казачьего полка, который должен был теперь охранять пленника, «не знали по-польски» и не смогли прочитать врученную им сопроводительную записку. Пришлось властям удовольствоваться военным билетом, который им предъявил Семенов. В тот же вечер он рассказал Григорию Бенеде, хозяину избы, где его устроили на ночлег, что у них-де прошел слух об указе забрать всех господ в Санкт-Петербург и дать свободу крестьянам. Бенедя, в свою очередь, поведал ему о слухе относительно бунта, ожидавшегося на следующий день. Вскоре к ним зашел сотник, и тогда Семенов выслал всех домашних из хаты, но хозяина попросил остаться, заперев дверь на ключ. Он вытащил из кармана письмо, которое никто не смог прочитать, и «открылся» Бенеде и сотнику: «Вот указ от государя императора, в нем велено мне забирать по всей киевской губернии панов <���…>. Вы не смотрите на то, что я в простом солдатском мундире; <���…> у меня обер-офицерский чин; <���…> да только мне нельзя так показываться, а то как увидят меня паны, сейчас же узнают меня и начнут прятаться <���…>. Так ты, сотский, собери назавтра крепкий караул человек в сорок, приготовь кандалы и три тройки; я теперь еду в Романовку и другие села, а завтра вернусь <���…>. Да смотрите, никому не говорите об этом до моего возвращения». Прикатив тем же вечером на тройке в соседнюю Романовку, он наутро удостоился визита местного сотника, пришедшего с расспросами к незнакомому солдату. Семенов встретил его ударами плетки и приказал запрягать другую тройку, готовить большой караул и ждать его, так как он уезжает, но вернется с очень важными арестантами. То же самое повторилось еще в двух соседних деревнях, сначала в Мошурове, потом в Тальном. Возвратившись в Мошуров, он застал отряд крестьян человек в пятьдесят, готовых подчиняться его приказам. «Я прислан от царя, – сказал он им, – взять вашего пана и объявить вам, что вы с этого времени свободны <���…>; идите же за мной и помогите мне взять его». День был воскресный, все в сборе, поэтому отряд быстро разросся и получил от «его высокопревосходительства» Алексея Семенова команду взять приступом дом местного помещика, не пожелавшего открыть двери. Помещик был избит, его имущество описано, отставной офицер, вздумавший помешать налетчикам, высечен плетью («его высокопревосходительство» велел дать ему десять ударов), потом всех троих заковали в колодки и заперли в одной из комнат. Алексей Семенов отбыл в Романовку, где его уже дожидался отряд, сформированный из крестьян. Ввиду отсутствия пана был схвачен его эконом, и после того как от крестьян поступили на него жалобы, несчастного высекли плетьми. Семенов отправил в Иваньки казака Кутенрогу с отобранной у мошуровского помещика саблей, которая должна была служить подтверждением его полномочий, наказав ему привести отряд, который давно с нетерпением ожидал «флигель-адъютанта из Петербурга». Кутенрога повторил действия своего нового хозяина: поместил под стражу тамошнего пана, опечатал его имущество… Когда крестьяне уже пировали по случаю внезапно обретенной свободы, через Тальное проезжал заседатель Скинтеев, который решил поинтересоваться причиной столь неожиданного сборища. Увидев разграбленный помещичий дом, он понял, что происходит. Семенов между тем спал, устав от дневных трудов и осоловев от выпитого вина. Наутро округу наводнили солдаты и судейские чиновники; у крестьян отбирали поросят, гусей, кур. «Он был таким строгим начальником», – оправдывались на допросах мужики, тем самым показывая, что для них кнут и грубое обращение были самыми надежными признаками настоящего представителя власти и его высокого чина. «Крестьяне, – заключает первый летописец тех событий, – долго не знали, кому верить: освобождавшему ли вчера от панщины чиновнику в солдатском мундире или закрепощавшим на другой день заседателю и исправнику, решили, что паны подкупили начальство и покорились своей судьбе…» Семенова приговорили к смерти; около ста пятидесяти крестьян были отправлены на каторгу, сосланы и наказаны кнутами. Граф Витгенштейн, командующий 2‐й армией, направленной к месту действий, констатировал: «Та же история повторилась во многих других губерниях, и всюду она одинакова: господ надобно отослать в Санкт-Петербург, мужиков – освободить».