Дэвид Хоффманн - Взращивание масс. Модерное государство и советский социализм, 1914–1939

Прекрасно осознавая относительную отсталость своей страны, образованные русские считали, что им принадлежит особая роль в преодолении этого разрыва. Но над собой они видели деспотичного царя, а под собой — темную народную массу. Лора Энгельштейн описала, как политическая беспомощность и чувство общественного долга соединились у интеллигенции в сильнейшее чувство своей миссии: «Немногие образованные люди, находившиеся наверху социальной лестницы, по большей части не обладали политической властью и возмущались тем, как по отношению к ним ведет себя деспотичный режим. Ниже себя они видели огромную массу простого народа, столь же ограниченного политически, как и они, но находившегося в куда худшем положении с культурной и экономической точек зрения. Эта народная масса вызывала у тех, кто был выше ее положением, страх, смешанный с сильным чувством морального долга и коллективной вины» [79] Engelstein L. The Keys to Happiness. P. 129–130. . Такая позиция русских интеллигентов позволяет понять их необычно сильную приверженность как политическим, так и социальным реформам.

Именно тот факт, что русская интеллигенция во всем винила царский режим, а не самих рабочих и крестьян, лег в основу особой черты русской научно-профессиональной культуры. Наиболее опасные проявления биологизаторства и расизма так и не смогли закрепиться в русской культуре и науке. Социологи и антропологи даже не думали считать причиной отсталости крестьян какую-либо присущую им ущербность, а указывали вместо этого на наследие крепостного права и неспособность царского режима осуществить полноценную реформу [80] Кроме того, в сухопутной Российской империи сама граница между метрополией и колонией была куда менее очевидна, чем в других европейских державах, и практика расовой дифференциации подданных была здесь существенно менее распространена. См.: Sunderland W. Russians into Yakuts? «Going Native» and the Problems of Russian National Identity in the Siberian North // Slavic Review. 1996. Vol. 55. No. 4. Р. 806–825. . Как следствие, русские ученые, к какой бы области знаний они ни принадлежали, не были склонны к эссенциализму и биологическому детерминизму, столь распространенным среди представителей итальянской школы Чезаре Ломброзо или немецких последователей Эрнста Геккеля. Русские криминологи, к примеру, объясняли преступность социологическими причинами (или соединением биологии и социальных условий), а не биологическим детерминизмом [81] Engelstein L. The Keys to Happiness. P. 137. См. также: Beer D. Renovating Russia. Таким же образом повели себя русские натуралисты, когда включили в свою науку дарвинизм. См.: Todes D. Darwin without Malthus: The Struggle for Existence in Russian Evolutionary Thought. New York, 1989. . Эта научная традиция сыграла важную роль, поскольку многие дореволюционные специалисты, например ведущий психолог Владимир Бехтерев, продолжали задавать тон в своих дисциплинах и в советскую эпоху. Таким образом, свойственный советской науке оттенок ламаркизма был не только побочным продуктом марксизма, но и продолжением русской научной традиции, сложившейся в дореволюционный период.

К началу XX столетия появился целый ряд дисциплин, обозначавших и описывавших социальную сферу в ее российском проявлении. Учебники по таким предметам, как административные законы и статистика, позволяют увидеть произошедшую смену парадигмы, в результате которой общественным вопросам стало уделяться особое внимание [82] Дерюжинский В. Ф. Полицейское право: Пособие для студентов. 3-е изд. СПб., 1911. С. 14–16. . В 1909 году русская энциклопедия сообщала, что «политика населения» (калька с немецкого «Bevölkerungspolitik») «занимается решением задач, вытекающих для общественной жизни из этих [статистических] фактов и их закономерности и в особенности относящихся к задачам государственного вмешательства в эту область» [83] Большая энциклопедия. Словарь общедоступных сведений по всем отраслям знания: В 22 т. / Под ред. С. Н. Южакова. СПб., 1904–1909. Т. 13. С. 666. Статья «Население». . Данное определение вновь подчеркивает, насколько горячими сторонниками государственного вмешательства были русские ученые, считавшие, что оно позволит поднять Россию до уровня более развитых стран и использовать их прошлый опыт, чтобы обогнать их. Интеллигенты разделяли уверенность в своей миссии и убеждение, что надо действовать безотлагательно: потребности народных масс в социальной защите должны быть удовлетворены, а общественный строй России — изменен.

При том что в разных странах размах программ социального обеспечения, как и их характер, сильно различались, в конце XIX — начале XX века военные соображения подталкивали политических деятелей к увеличению роли государства, с тем чтобы обеспечить благополучие и военную готовность населения. Растущая роль народовластия и сопутствующий ему переход к всеобщей воинской повинности для мужчин превратили здоровье населения в вопрос национальной безопасности. Военные потери, в свою очередь, вызвали активизацию государственных инициатив по заботе о солдатских вдовах и инвалидах войны. Первая мировая война привела к кардинальному изменению масштабов государственного вмешательства — как из-за огромных мобилизационных требований войны, так и из-за необходимости отправлять на поле боя массовые армии, состоящие из здоровых солдат. Впрочем, еще до войны европейские политические деятели и военные планировщики уделяли большое внимание здоровью населения своих стран и социальным мерам по улучшению этого здоровья.

Растущая роль государства как гаранта социальной помощи свидетельствовала о новом, более широком прочтении понятия национальной безопасности. Война перестала быть исключительно делом политических и военных элит. Теперь она была делом всего народа, и ставки в войне тоже выросли. Отныне государства воевали не просто за куски территории, а ради защиты своих граждан. Соперничество держав также подогревало опасения по поводу здоровья населения [84] Как мы увидим в главе 5, колониализм сам по себе способствовал развитию технологий контроля за обществом. Но, по замечанию Джеймса Скотта, «практически всем инициативам, связанным с „цивилизаторскими миссиями“ колониализма, предшествовали сравнимые программы по ассимиляции и окультуриванию собственных низших классов» ( Scott J. C. Seeing Like a State. P. 378). . Некоторые политики выражали эти опасения, рассуждая о национальном или расовом вырождении. В 1900 году граф Розбери, лидер британской либеральной партии, заявил: «Главным условием существования такой империи, как наша, является наличие имперской расы — энергичной, трудолюбивой и неустрашимой. Здоровье духа и тела поднимает нацию выше в мировом состязании. Выживание сильнейших — абсолютная истина в условиях современного мира» [85] Цит. по: Gilbert В. The Evolution of National Insurance. P. 72–73. . Сходным образом выражался годом позже и глава фабианцев Сидней Уэбб: «В чем польза от империи, если она не порождает и не поддерживает… имперскую расу?» Он критиковал положение английской городской бедноты («малообразованные, жертвы невоздержанности, живущие тесно и скученно») и требовал обеспечения минимального уровня образования, санитарных условий и жизненных стандартов для всех работников физического труда [86] Цит. по: Ibid. P. 77. По поводу тревоги о вырождении см.: Pick D. Faces of Degeneration: A European Disorder, c. 1848 — c. 1918. Cambridge, 1989. .