Олег Будницкий - Другая Россия. Исследования по истории русской эмиграции

Не касаясь Карабчевского (который совершенно смазал благоприятное поначалу впечатление сделанным им признанием, что он добился оправдания заведомого убийцы и считал это своим достижением) и Плевако, который Толстому понравился, приведем большой отрывок, посвященный встрече Грузенберга с маклаковским кумиром. Маклаков был довольно близок к Толстому со студенческих лет: именно его великий писатель избрал своим спутником для пеших прогулок по Москве. Позднее Маклаков бывал частым гостем в Ясной Поляне. Он пережил период увлечения толстовством; позднее, несмотря на то что избрал презираемую в целом Толстым профессию адвоката, не переставал восхищаться Толстым и, возможно, понимал его как человека, так же как смысл его учения, лучше других современников, да и потомков. Грузенберг пытался «образумить» писателя и растолковать Толстому неадекватность его учения, о чем сам позднее рассказал в печати [512]. Неудивительно, что это вызвало раздражение Маклакова:

Грузенберг про свою встречу с Толстым сам рассказал в своей книге «Очерки и речи». Он ехал тогда из Севастополя с большого процесса, удачно прошедшего и, по его выражению, «его сердце было исполнено радости и гордости за защитников». В дороге ему пришлось прочесть в «Ниве» главы «Воскресения», где описывался суд над Катюшей Масловой, и он вознегодовал на Толстого за то, что тот «променял кисть гениального художника на перо публициста и моралиста». Он решил, не откладывая, увидать Толстого и спросить у него ответа на свои сомнения. По просьбе Грузенберга я его к Толстому привел и, как он сам в своей книге вспоминает, тотчас их оставил вдвоем. Разговор их происходил без меня. Грузенберг его описал. Это был один из вариантов того спора, который Владимир Соловьев с остроумием изобразил в своих «Трех разговорах», где оба собеседника ни до чего договориться не могут, ибо говорят о разных вещах. «Князь» там говорит с нетерпением: «Тысячу раз я слыхал этот аргумент», а г. Z ему отвечает: «Замечательно не то, что вы его слышали, а то, что никто ни разу не слышал от ваших единомышленников дельного или сколько-нибудь благовидного возражения на этот простой аргумент».

Подобный классический спор уже не мог Толстого интересовать. Он его слишком часто слыхал. В данном случае необычно было только то, что Толстой, всегда сдержанный и деликатный, на этот раз раздражился, и, по словам Грузенберга, ему «гневливо» ответил, хотя потом и «спохватился».

Неожиданную вспышку Толстого я себе могу объяснить, вспоминая, в каком настроении Грузенберг к нему шел. На то, что для Толстого было его «верой», религией, Грузенберг смотрел, как на неудачную публицистику; он шел к Толстому ее опровергнуть. Я помню, как Грузенберг тогда мне объяснил, зачем он хочет быть у Толстого. Я слишком хорошо такое желание понимал, чтобы нуждаться в «мотивировке» его. Но Грузенберг мне сказал, что о его приезде в Москву после громкого процесса на Юге говорили газеты, и что Толстой мог бы обидеться, если Грузенберг проедет через Москву, к нему не заехав. Такое опасение Грузенберга могло быть объяснено только тем его эгоцентризмом, которого не могли отрицать в Грузенберге даже близкие друзья его, и который от него часто отталкивал, несмотря на его талант, заслуги и многие хорошие стороны. В нем знаменатель был много больше числителя. Если Толстой в нем это почувствовал, это не могло не подействовать на него отрицательно. Недаром он мне ничего не сказал о своем с ним разговоре, и я понял, что Грузенберг пришелся ему не по душе [513].

Надо сказать, что и Грузенберг относился к своему коллеге по защите Бейлиса весьма неровно. Ему совсем не импонировало несколько скептичное, в толстовском духе, отношение Маклакова к их общей профессии, о чем Грузенберг упомянул в юбилейной речи по случаю 50-летия введения Судебных уставов [514]. Почти 20 лет спустя, после периода восхищения деятельностью Маклакова по защите интересов российских изгнанников, споров по вопросу о юридическом статусе эмигрантов, тяжелой ссоры и разрыва по в общем-то пустячному поводу, Грузенберг писал одному из редакторов «Современных записок» В. В. Рудневу:

Рецензии о м[оей] книге в «Совр[еменных] зап[исках]» давать не стоит, если она будет поручена Василию Алексеевичу [Маклакову]. Я знаю из его писем его доброе мнение обо мне, но судебного дела он никогда не любил, и по душевному строю мы друг другу чужды. — У него кислотный ум и опустошенное сердце. Изданные им воспоминания показали, что жизненные впечатления у него еще не отстоялись, и он продолжает вести раздраженную полемику со всем российским «вчера», не сознавая, что все в эмиграции так измучены и обижены, что надо оберегать друг друга от печатных поношений. Одно было не сдержать себя в словесной полемике или переписке, другое — в печати [515].

Образ жизни Маклакова и Грузенберга в эмиграции был различным во многих отношениях. Маклаков постоянно жил в Париже, Грузенберг по меньшей мере пять раз менял «прописку». Маклаков был закоренелым холостяком (его домоправительницей была младшая сестра), Грузенберг был обременен семьей, доставлявшей не слишком много радостей: дочь разошлась с мужем, тяжело болела и ушла из жизни 40 лет от роду; на руках у дедушки с бабушкой оказалась семилетняя внучка. У сына было выявлено психическое расстройство, и в 1932 году он был помещен в психиатрическую лечебницу. Маклаков не испытывал особых материальных проблем. Отправляясь в качестве посла в Париж, он, по-видимому, перевел свои сбережения за границу; затем получал огромное посольское жалованье (поначалу 75 тыс. руб. золотом), потом жалованье по должности главы Офиса по делам русских беженцев. Иногда занимался и адвокатскими делами, но они не были главным источником его дохода. Грузенбергу, достаточно состоятельному человеку в России, приходилось постоянно работать, благо в клиентах он не испытывал недостатка. Однако его заработки эмигрантского периода не шли ни в какое сравнение с российскими.

Первые письма Грузенберга Маклакову датируются 1921 годом, однако относительно регулярная переписка завязалась между ними в середине 1920‐х годов. Переписка тем более интересная, что эпистолярный диалог вели между собой люди, придерживавшиеся нередко весьма различных взглядов на прошлое и настоящее России и эмиграции и бесспорно противоположные по темпераменту. Эта «разность потенциалов» и создает энергетику, напряженность заочного диалога. Переписка продолжалась по 1940 год, с большими перерывами и с различной степенью интенсивности. Наиболее интенсивно она велась с 1925 по 1935 год. После «ссоры по переписке» в 1936 году (разрыв произошел по инициативе Маклакова) последовал почти трехлетний перерыв, а затем отношения, во всяком случае эпистолярные, возобновились в 1939‐м.