Жизнь и смерть в аушвицком аду

Поезд идет медленно, как похоронная процессия. Как будто бы хочет оказать жертвам последнюю честь. Через десять минут он уже идет назад пустой. Еврейский плутократ и еврей-большевик, который намеревался уничтожить арийский мир, обезврежен навеки. Грузовая команда уже упаковывает еще теплые вещи в машины: лааус, лааус [1137], туда, в страну фрицев [1138]. По заказу государства родился новый ребенок, рейхскасса платит премии, государственные деньги, Крупп [1139]уже приготовил для него винтовочку. Это для него везут белые рубашечки Абрамчика, вышитые преданными материнскими руками.

А мир? Мир наверняка делает все, что может. Протестуют и интерпеллируют [1140], собирают комитеты пяти, тринадцати и восемнадцати [1141], красный крест гремит кружкой «цдоке тацл мимовес» [1142], пресса и радио делают хеспед [1143], архиепископ Кентерберийский молится [1144]«Эйл моле рахмим» [1145], в церквях говорят «кадиш [1146]» и хозяева мира пьют за нас «лехаим» и желают друг другу «мазл тов», за спасение и вознесение [1147]наших душ.

Веревка накинута на шею. Вешатель великодушен. У него есть время. Он играет с жертвой. Пока он выпивает кружку пива, закуривает сигарету и довольно улыбается. Давайте воспользуемся моментом, когда палач нализался [1148], и употребим виселицу в качестве печатной машинки: набросаем то, что нам есть сказать и рассказать.

Итак, друзья, пишите, описывайте коротко и остро, коротко, как дни, которые нам осталось жить и остро, как ножи, которые нацелены в наши сердца. Пусть останется пару листков для ЕНО [1149], Общества Еврейских Несчастий, пусть наши оставшиеся в живых, свободные братья прочтут это, и может быть, оно их чему-то научит.

А мы просим у судьбы:

Да будет воля Твоя, не [1150] слышащий голос плача , сделай для нас хоть это — сложи слезы наши в кожаный мех Твой [1151]. Сохрани эти страницы слез в дорожной суме бытия [1152], и да попадут они в правильные руки и совершат свое исправление [1153].

К.л. Ойшвиц, 3 января 1945.

Свитки из пепла…

Шесть авторов, десять текстов…

О жизни в гетто, о депортациях, о равнодушной луне, о селекциях на рампе и в бараках, о диктате мишпухи, о неудовлетворенной жажде мщения, о высокотехнологичном превращении людей в трупы, а трупов в пепел. Феноменален и жанровый диапазон — от бытового письма с наказами жене и дочери и комментария к чужой рукописи до летописного свидетельства, публицистического памфлета и подражания пророкам.

Но все рукописи — разные и о разном — как бы впадают в огромное кровавое море, именуемое Аушвиц-Биркенау, и уже не покидают его берегов.

И нет в литературе о Катастрофе других текстов, написанных с такой малой — лишь только руку протянуть! — дистанции от газовен и крематориев. Эти живые свидетельства — центральные и важнейшие.

«Пусть будущее вынесет нам приговор на основании моих записок и пусть мир увидит в них хотя бы каплю того страшного трагического света смерти, в котором мы жили», —

так закончил Залман Градовский свое письмо из ада, свою касибу потомкам.

Письмо до нас чудесным образом дошло и, вместе с другими касибами, легло в основание этой книги. Но вечная память и тем, чьи рукописи были найдены и выброшены или не были найдены и уже никогда не будут найдены, — их унесла река времен.

Вечная память и тем миллионам евреев, что приняли мученическую смерть и не проронили об этом ни словечка. Тем больший вес ложится на уцелевшие и дошедшие до нас свитки.

Аврома Левите в свое время поразили героические полярники, и перед лицом смерти не выпускавшие карандашей из цепенеющих пальцев и продолжавшие — ради вечности и науки — делать заметки в своих полевых дневниках.

«Все мы, кто умирает тут в полярном ледяном равнодушии народов, забытые миром и жизнью, все же имеем потребность оставить что-то для вечности, если не полноценные документы, то, по крайней мере, обломки того, как мы, живые мертвецы, помнили и чувствовали, думали и говорили. На могилах, где мы лежим, засыпанные заживо, мир танцует дьявольский танец, и наши стоны и крики о помощи затаптывают ногами, когда мы уже задохнемся, нас примутся откапывать; тогда нас уже не будет, только наш пепел, развеянный по семи морям…»

Но Левите предупреждает: его бы покоробило, если этот зов дойдет не по адресу! Если грядущие хамы и фарисеи будут считать своим долгом громко « сожалеть о нас » и бросятся произносить свои пустейшие « надгробные слова », а « милосердные дамы будут вытирать глаза надушенными платочками и скорбеть о нас: ах, несчастные ».

И даже Того, кого он обвинил в глухоте и нежелании слышать, он тоже не считает адресатом, хотя и просит Его не дать этим узническим запискам пропасть:

«Да будет воля Твоя, не слышащий голос плача, сделай для нас хоть это — сложи слезы наши в кожаный мех Твой. Сохрани эти страницы слез в дорожной суме бытия, и да попадут они в правильные руки и совершат свое исправление».

Он словно предугадал адорновскую максиму (« Это варварство — после Аушвица писать стихи », 1949) — и заранее дал на нее возражение.

Да, произошла беспримерная планетарная Катастрофа, как если бы в Землю врезалась комета ненависти и выжгла смертным огнем половину одного небольшого народа. От удара образовался глубочайший кратер, Anus Mundi, земная кора растрескалась, но планета не раскололась.

Да, евреев уничтожали, — но евреев не уничтожили. И долг уцелевших — засвидетельствовать и сохранить память об этой Катастрофе, рассказать о ней так, чтобы именно после Аушвица могли бы возникнуть новые стихи — такие, каких еще не знала поэзия. Такие, в которых, — о чем бы они ни были, хоть о пингвинах в Антарктиде, — уже отразились бы подспудно весь опыт аушвицких газовен, бабиярских рвов и развалин восставшего гетто, под которыми прятались последние, как им самим казалось, оставшиеся на Земле евреи.

И в этом, возможно, главное назначение публикуемых здесь свитков и рассказа об их истории.

Отныне прочесть их сможет каждый желающий. Но их истинный адресат — те самые «правильные руки», еврейские и нееврейские, в которых строки из Ада оживут, обретут свои голоса и по-настоящему заговорят.

На первый взгляд, этот корпус «свитков из пепла» имеет вид подытоживающей сводки. Но это иллюзия. Максимум того, на что тут можно претендовать, — промежуточная версия. Напротив, издание скорее призвано стимулировать свое продолжение.

У двух текстов из десяти — все еще не установлены местонахождения оригиналов! Их непременно надо искать и найти — в Польше и во Франции.