Леонтий Травин - Воспоминания русских крестьян XVIII — первой половины XIX века

В это время моему отцу пришел срок получать деньги со строителя Мельхиседека за саратовскую и уральскую рыбу, отпущенную для обители во время Тихвинской ярмарки. Таких обителей, в которые мой отец поставлял рыбу, было пять: Тихвинский большой монастырь, Мартириев Зеленецкий, Николаевский-Беседный, Антониев Дымский и Введенский девичий в городе Тихвине. Помню я, что для отпуска этой рыбы в обители отец мой имел особую книгу, у которой все листы состояли из гербовой бумаги; в этой книге монахи и расписывались в приеме рыбы, равно расписывался там и отец мой в получении денег. Из Уральска с рыбным товаром нам присылали также и свежей икры в нескольких различной величины бочоночках, которыми отец и дарил как настоятелей обителей, так и других лиц, в том числе и образного старца Мартирия. По словам моего отца, Мартирий, впрочем, не пользовался этим лакомством, а раздавал все тем из братий, которых он знал.

Накануне 26 июня приехала к Мартирию сестра его, грузинская царевна Нина Егоровна, с несколькими своими родными: она опять остановилась в тех же кельях; насколько я помню, царица Нина была средних лет, старше Мартирия, выше его ростом и мужественнее. Все приехавшие с ней весьма походили друг на друга: с смуглыми продолговатыми лицами, черными волосами и глазами и большими носами. Какого фасона была их одежда — я не припомню, но не забыл, что она у всех была однообразна и ослепительной белизны; волосы женщин были покрыты длинными белыми покрывалами, на лбу же было что-то блестящее в виде небольшого кокошника или жемчужной «поднизи», какие тогда носили тихвинские щеголихи.

На третий день приезда царицы Мартирий водил к ней и меня; он что-то долго разговаривал обо мне на грузинском языке; после этого Мартирий из другого покоя принес ее маленький детский самоварчик, который она и подарила мне на память; этот подарок сохраняется у меня и в настоящее время в целости. В детстве я часто грел его, а теперь иногда греют его мои внучата. Воды в него уходит всего шесть чашек; этот самоварчик тульской Работы, мастера Прокофья Суровцева.

Двадцатого августа была закладка придела по правую сторону соборного алтаря во имя св. пророка Самуила. Весь юго-восточный церковный угод был основан на одном камне огромной величины, сероватого цвета и четырехугольной формы. Этот камень приплыл к монастырю на льдине в апреле 1820 года. Льдина была не толстая и немного более камня. Когда сняли со льдины камень, то под ним оказалась небольшая зеленая свежая травка. Камень этот прошел в самое большое половодье реки и сквозь быстрое, похожее на водопад, стремление воды в шлюзе. Никто не видал, как он остановился на реке у спуска для бранья воды, близ северо-восточной монастырской башни. Камень тут некоторое время вертелся на льдине; двенадцать лошадей, в том числе и лошадь моего отца, едва могли его снять со льдины и втащить на берег; как только его втащили, льдина тотчас же распалась на части и осталась одна трава, которую народ тотчас же разобрал на память об этом чуде. Долго хранилась эта трава у нас в доме. По надписи, высеченной на камне, вероятно, можно видеть его в обители и в настоящее время, надпись эта была следующая: «Камень, его же небрегоша зиждущии, сей бысть во главу угла» (Пс. 117, ст. 22).

В именины моего отца, 9 октября, посетил его сначала архимандрит Самуил, а потом пришла вся братия и городское соборное духовенство; в это время казначей иеромонах Флавиан и соборный священник о. Нил рассказали каждый по чудному происшествию. Иеромонах Флавиан рассказал о себе следующее: когда он находился еще новоначальным послушником в обители Валаамской, на Ладожском озере, то туда был прислан, под строгий настоятельский надзор по Высочайшему повелению Императора Павла, какой-то ученый магик, который будто бы сказал Императору, когда и как он умрет. Настоятель отвел узнику самый мрачный и во всей обители самый крепкий со сводами каземат, куда и свет дневной проникал лишь сквозь узкое и длинное верхнее окно с крепкою железною решеткою. В темнице не было ни стола, ни стула, ни койки, были лишь каменный пол да голые стены и доска. Для прислуги к нему был приставлен этот Флавиан, который и жил в маленькой прихожей, перед дверьми узника. Флавиан сказывал, что едва узник станет углем писать на стене, выводя круги и становя какие-то знаки, как у него тотчас же явится стол с письменным прибором, стул, кровать и всевозможное кушанье. Сколько раз у него все это ни обирали, все это наутро появлялось вновь. На бумаге он писал тоже одни круги и ставил какие-то знаки или буквы, которые даже академия наук не могла определить. В шутку он говорил Флавиану, что он-де узник произвольный и если захочет свободы, то лишь напишет на стене корабль, — в нем уплывет, напишет коНЯ __ на нем уедет; наука эта, как говорил Флавиану узник, называется «Гог и Магог» [302], и что настанет время — будут многие знать ее. В одно прекрасное утро узника в каземате не нашли, несмотря на то что двери каземата запер и запечатал сам настоятель; притом же по обыкновению во всю эту ночь в прихожей каземата и у окна была неусыпная и сменная стража. Хорошо было бы узнать, не осталось ли какого-либо воспоминания, или записи, на Валааме о таком узнике магике, которому со страхом и трепетом служил Флавиан, исполняя возложенное на него послушание, тем более что, по рассказу Флавиана, узник оставил на стене надпись, нацарапанную чем-то острым и довольно глубоко: «Не умру, но жив буду и повем дела Господни» [303].

Другой рассказ был соборного священника о. Нила. Священник этот был лет около сорока, молодолиц, красив, плотный, высокого роста и страшный силач. Раз, в день тезоименитства игуменьи Таисии — настоятельницы Тихвинского Введенского монастыря, приглашен он был на служение; в это время в монастыре уже много годов жила монахиня (имя ее я забыл), которую все почитали за святую; жизнь она вела очень строгую, большую часть времени проводила в церкви и часто приобщалась св. Тайн; сказывала прошлое и самое тайное вопрошающим ее, притом таким лицам, которых она даже в первый раз видела. У кого было сомнение об отсутствующем родственнике или не было от него долго никакого известия, она, несмотря на то что этот отсутствующий был за тысячу верст, скажет весьма верно: здоров ли он или болен; мало того, она сказывала даже, что это лицо в данное время делает. При такой дивной обстановке святая мать была как у игумении Таисии, так и у всей обители и у всех знавших ее горожан в великом уважении.

Раз как-то по окончании обедни святая монахиня в испуге посылает штатных служителей не пускать в обитель идущую странницу, указав при этом самый вид и одежду этой грядущей странницы. Не успели еще посланные исполнить этого приказания, как странница вошла уже в монастырь; тут наша святая почти взбесилась; кричала и не велела пускать странницу в церковь. Вошедшая была монахиня средних лет, высокого роста и, по-видимому, самой постной жизни. Увидев ее, наша святая стала бегать по церкви и кричать таким голосом, какого у ней никогда не бывало, да и быть не могло; стала при этом поносить странницу непристойными словами, которые слышать и не в обители было бы весьма зазорно.