Леонтий Травин - Воспоминания русских крестьян XVIII — первой половины XIX века

У Василия Назаровича было три сына и одна дочь.

Старший сын оставался в главной конторе в Петербурге и, говорят, был на хорошем счету, но, приехав к родителям на свидание, он женился, не спросясь петербургского начальства, а потому туда более не возвращался; будучи оставлен в здешней конторе конторщиком, вскоре помер. Дочь Настя, некрасивая девушка, наслушавшаяся разных сцен во время ссор родителей, была выдана замуж за небогатого торговца. Второй сын, Филипп, по его желанию был отдан в Саратов для изучения серебряного дела и резьбы. Усвоив хорошо это ремесло, он отошел от хозяина и где-то пропадал около года.

Об участи третьего сына, Василия, моего ровесника, после нижеописанного погрома, мне ничего не известно. После годовой безызвестной отлучки Филипп возвратился к родителям зимою в дорогой шубе и изящном костюме, со многими ящиками, по его словам, наполненными будто бы подарками для отца, матери, сестры и брата.

Испросив дозволение, под одну крышу с домом отца построил себе отдельный небольшой флигель, открыл в нем мастерскую.

Первым делом в этой мастерской была сделана отличная печать для тамошней вотчинной конторы, принесенная в дар ей. Он проживал в своем флигельке положительно уединенно по несколько недель, потом уезжал будто бы на работы или искать заказов у богатых помещиков и возвращался все более и более в шикарной одежде и с подарками. Наконец завел себе пару лошадей, экипаж и сани. Лошадей и экипажи он держал в соседнем селе у богатого казенного крестьянина, торгующего гуртами овец, пригоняя их со степей из-за Волги. Лошадей доставляли к его флигельку в назначенное им время, и он уезжал на них под предлогом сдачи работы, иногда на очень долгое время.

Однажды, сколько помню, на второй неделе Великого поста, отговевшись на первой неделе, Филипп с чемоданами и ящиками на своих лошадях куда-то уехал. Четыре или пять месяцев о нем не было ни слуха ни духа.

Флигелек был заперт, окна затворены и даже не отапливался. Настала великолепная весна: десятки соловьев пели наперебой, деревья зеленели, сады цвели и все ликовало. Две рощи, окружавшие усадьбы, управительский дом, контору и дворовые постройки, были расположены на полугоре; внизу протекала речка Пяша, близ которой шла дорога.

Все служащие в один праздничный или воскресный день, не помню, видят, что по этой дороге во всю прыть едут несколько экипажей и простых возов парами и тройками с уездными чиновниками; на возах сидят гарнизонные и инвалидные солдаты, но без ружей.

Поравнявшись с усадьбою, все подводы и сидящие на них круто с дороги поворачивают в усадьбу. Прежде всего солдаты плотно оцепили домик с флигельком нашего учителя, потом контору и дом управляющего, далее все усадьбы дворовых и служащих. Все оцепенели от страха, в особенности когда из одного экипажа высадили Филиппа Васильевича в кандалах и арестантском халате, поверх которого, впрочем, была накинута какая-то старая шинель.

Начался тщательный обыск единовременно в домике и флигельке нашего учителя, потом в конторе и доме управляющего, а далее во всех домах служащих. Филипп Постников сам указал припечек в его флигельке, где у него вмазанными хранились все машины и штальбы для выделки полуимпериалов из серебра и позолота, которую он накладывал на серебряные полуимпериалы.

В кассе конторы, хранившейся у управляющего, нашли только два фальшивых полуимпериала.

Постников, кажется из злобы или по другой причине, показал, что будто бы о подделке знал управляющий Зернихаузин и заинтересован был в его действиях. Впоследствии это не оправдалось: полуимпериалы попали в кассу конторы, полученные за проданную старику Постникову корову, но все-таки Зернихаузин был более или менее скомпрометирован этим случаем, а также и тем, что на глазах его Постниковы начали жить широко, а Филипп представлял из себя барина, разъезжавшего на тройках, и пропадал без вести на несколько недель, а иногда и месяцев. Нас, всех учеников, спросили — не знаем ли мы что-либо о подделке денег, но мы все единодушно и справедливо заявили, что из нас никто ногою не был во флигельке, где жил Филипп Постников.

Отца, мать и брата Постникова увезли и поместили в острог.

Далее слышно было, что Филипп приговорен к каторге, отец и мать к ссылке в Сибирь; меньшой сын, мой товарищ по науке, Василий, был оправдан.

Так окончился второй период моего учения.

Выше сказал, что в этом периоде я выучился хорошо писать, арифметике включительно с десятичными дробями, заучил краткий катехизис и прочитал, кроме Библии, немало разных книг и наизусть затвердил множество стихотворений и переписал их, составив целую тетрадь. Но из всего этого ясно, что и в этот период учение шло без всякой системы и порядка и не могло принести какой-либо ощутительной пользы.

С полгода после этого я пробыл без всякого учителя и наставника, по-прежнему прислуживал в алтаре, читал часы и на свободе все попадающиеся книги без разбора. Но какие бы то ни было книги отыскивать было трудно. Только церковная библиотека была почти в моем распоряжении; как теперь помню, я там нашел и прочитал речи знаменитого Иерузалема [499], кажется штутгартского проповедника, — право, хорошенько не помню, но из содержания кое-что припоминаю. Они начинаются словами: «Есть ли Бог или нет его, об этом побеседуем».

Но и в церковной библиотеке уже не находилось книг для прочтения, и все богослужебные. Я без учителя принялся за арифметику и чистописание, для последнего часто недоставало бумаги.

В эти же полгода от нечего делать я предположил у местного сапожника выучиться сапожному мастерству, как более сподручному и легкому. У доморощенного сапожника-мастера, к коему я начал ходить, сначала тачал голенища и т. п. легкие работы, так что под руководством мастера почти собственноручно сшил себе сапоги, но носить не мог: на второй день я страшно натер себе щиколотки, и мать подарила их кому-то, выговаривая: «Только деньги истратил без толку на покупку товара».

При этом случае я еще раз позволю себе рассказать одну бесчеловечную расправу Зернихаузина с ученым берейтором конного завода, но крепостным человеком, и — это для того, чтобы пояснить, как иногда у добрых и гуманных помещиков, каковы были Волконские, приходилось крепостным переносить такие жестокие кары, кои едва ли возможны теперь даже на каторге.

В конном заводе Волконских, о которых я говорил выше, родилась и выросла кобыла Гренадерша, статная и довольно красивая, ее ценили выше 500 рублей. Эта кобыла не поддавалась никакой дрессировке: ее даже не могли выездить верхом.

Постройки для завода были огромные, с многими отделениями. Туда мы, дети, чуть ли не каждый праздник ходили отдельными выходами играть в прятки; на эту нашу забаву и дежурные конюхи смотрели снисходительно.