Леонтий Травин - Воспоминания русских крестьян XVIII — первой половины XIX века

— Как освободят, сам присмиреешь.

Такие шли разговоры.

Однажды, когда у барыни были гости, она позвала меня и велела подать для прочтения мои стихи: «Как я приехал в Москву». Илья Васильевич Селиванов [646]прочитал их, назвал меня поэтом и подарил мне свое сочинение «Провинциальные воспоминания». Барыне нравились мои стихи, так как в них я восхищался ее красотою. 31 декабря я, как и в предыдущие дни, летал в облаках. Встречая новый год, меня призвали и велели прочитать сочиненные мною стихи:

Что-то новый год готовит,

Что-то, что-то он пошлет,

Беда новая изловит,

Или счастье меня ждет и т. д.

Господа, слушая меня, хвалили и дали выпить бокал шампанского. Я был бесконечно счастлив и перестал думать о воле. Благодаря тому, что барыня разрешает мне часто отлучаться, я взялся устроить свадебный ужин у священника, выдававшего дочь замуж. За ужин на 60 человек взял 106 рублей и выручил 20 рублей.

По случаю Масленицы обедали у барыни гости, и разговор шел о крестьянах. Барыня доказывала, что рабство установлено Богом. Рабство заведено искони, и о нем упоминается и в Библии, и в Евангелии. Признаться по душе, мне лично хорошо живется. Поэтому будь что будет. Видел сон, что какой-то голос говорил: «Капитолий младший родился в податном состоянии и впоследствии сделался известным, важным лицом и сочинителем». Существовал ли когда-нибудь Капитолий, не знаю.

Служил панихиду по умершем Сергее, камердинере. Несмотря на то что ему было 30 лет, ему не было другого имени, как «Сережка». Кто заслужит другое имя, на того все дворовые злятся.

В «Отечественных записках» прочитал статью гр. Толстого. Он пишет: «Лакейство и все дворовые начали огрызаться. Это уже становится невыносимым. Хотя бы поскорее освободили нас от этих тунеядцев» [647]. Меня эта статья очень оскорбила, и я хотел было написать ответ. У меня роились мысли и возникали вопросы. Кто же другой, как не сами помещики, создали этот класс людей и приучили их к тунеядству. Кто заставлял их дармоедничать, ничего не делать и спать в широких передних господских хором. Разве кто- либо из дворовых мог жить так, как хотел. Живут так, как велят. Отрывают внезапно от земли и делают дворовым, обучая столярному, башмачному или музыкальному искусству, не спрашивая, чему он желает обучаться. Из повара делают кучера, из лакея — писаря или пастуха. Каждый, не любя свои занятия, жил изо дня в день, не заботясь о будущем. Да и думать о будущем нельзя, потому что во всякую минуту можно попасть в солдаты или быть сосланным в Сибирь. Таких господ, как моя барыня, мало. Меня чуть ли не каждый день и в театр отпускают и позволяют зарабатывать копейку службою в двух домах. Статьи все-таки не написал, несвоевременно.

Однако теперь каждое повышение тона барыни и ее сына меня вгоняет в краску. Мне думается, что и на меня смотрят как на тунеядца и на дармоеда.

В «Русской беседе» читал статью Григорьева о Грановском [648]. Григорьев освещал характер и деятельность только что покинувшего мир человека мрачным факелом. Он бесцеремонно объясняет и причину своего на него неудовольствия. Грановский, уезжая за границу, не исполнил какого-то данного ему обещания. Порицая поведение Грановского, Григорьев указывает на его праздную жизнь и в Москве, и за границей и на страшную его леность.

«Учился он, говорит, не по-нашему, а урывками, без системы и умеет лишь щеголять пышными фразами». Я удивился такой бесцеремонной статье.

Поверял вотчинные бумаги. В юрьевецкой вотчине земли 1648 десятин, т. е. 6 десятин на душу. Все господа проверяют землю для соображения. Получен оброк из варнавинской вотчины 1286 рублей и юрьевецкой 1273 рубля. Барыня довольна. Приезжал бурмистр и говорил, что собираются сведения о количестве крестьянских угодий и оброка. По-видимому, надо ожидать освобождения крестьян.

Читал сочинения Ломоносова и его биографию. Вот это был человек с великим умом и твердой волей. Одолел все препятствия и вышел в люди. Для отмеченного Богом нет преград, нет крепостного права. Он свободен. На душе нехорошо. Чувствую, что я дерзко ответил барыне. Она сделала замечание за недосмотр, за то, что собаке не дали приготовленных костей, и добавила, что если бы это случилось при ее покойном отце, то меня выпороли бы. Я ответил: «На вашем месте я не позволил бы себе относить такие воспоминания к отцу». Барыня сказала только, что я стал забываться…

На днях читал физику Щеглова [649]. Ум человеческий всему вывел законы. Эта наука отрезвила меня от поэзии и объяснила мне много непонятного.

В «Эрмитаже» показывали Юлию Пастрану, женщину-урода с бородой. Ездят смотреть ее множество господ. Выманивают лишние деньги.

Кончина художника Иванова [650]меня огорчила. Я недавно смотрел его картину «Явление Христа народу». Казалось мне, что я вижу живых людей. Имя его будет незабвенно многие века.

Пишу все стихи и даже говорю рифмами. Заходил к A. M. Смирнову показать мои стихи. Он прочитал и сказал: «Одни рифмы, брат. Много грусти и мало мысли и чувства…»

С Китаем заключили договор о границах, и к нам перешла целая область. По-моему, нет в этом большого выигрыша. Новый край надо заселить, укрепить и защищать. Следовательно, надо много расходов и затрат. Другие же государства будут завидовать и точить зубы.

Появившаяся в августе 1858 года комета все увеличивается. Хвост длинный, большой. Народ говорит, что либо к войне, либо к повальным болезням.

Я очень смущен. Увидев, как я горячо благодарю Сущеву, барыня заметила, что доброта своих господ не-ценится и что у чужих господ готов ноги лизать. Мне обидно, потому что барыню люблю и ценю.

Встретился с земляком. Он говорил, что мужички боятся, что они, получив освобождение, останутся без земли. Боятся, что господа не отдадут той земли, которая куплена на их деньги, что на имя господ.

Читал сочинения Жуковского [651]. Сколько кротости душевной, светлого ума и любви.

Как-то днем раздался неожиданно сильный звонок в передней. Выбегаю и встречаю какого-то развязного молодого человека. «Мария Александровна у себя?» — спрашивает. «Дома», — отвечаю. «Ну и слава Богу. Доложите, что по нужному делу чиновник гражданской палаты Извольский». Я доложил барыне. Она сказала, что никакого Извольского не знает, но велела пустить. Не успел он войти в комнату, как бросился перед барыней на колени и стал говорить, что он отставной чиновник, обремененный семейством, наслышан о ее доброте и прочее. Барыня дала ему 10 рублей. Не успел он уйти, как приехал П. И. Крюков и рассказал, что этот господин под разными именами уже у многих господ выманил деньги. Вот так пройдоха.

28 декабря (1858 г.) был в клубе обед литераторов, на котором были Катков, Погодин [652], Кокорев и другие — всего человек сто. Открыто говорили в защиту освобождения крестьян, говорили, что комиссии работают, а дворяне тормозят дело. Кокорев говорил речь, которую сочинил М. П. Погодин и за которую, рассказывают, он заплатил 10 тысяч. Все, что говорилось в клубе, стало известным и обсуждалось в дворянском клубе. Воейков сердился и говорил, что собирались рассуждать о чужих делах голоштанников, которых надо разогнать метлой поганой.