Леонтий Травин - Воспоминания русских крестьян XVIII — первой половины XIX века

Последняя деталь этого внешне будничного повествования особенно показательна для России. Человек на тринадцать лет по вине пьяницы-штурмана оказался обречен на судьбу «ост-индского» матроса; попал в долгую солдатскую службу и на юге, и на севере Африки, и на островах Атлантического океана; приспособился к чужим нравам, освоился, сделался значим и уважаем — и захотел на родину. Добрался наконец до родины и без особенной злобы воспринял то, что родина для него уготовила: наказание плетьми и последующую ссылку в деревню по ложному показанию самих виновников его тринадцатилетних страданий… Очень все это по- русски, если угодно.

«Странное это чувство — любовь к родине! — замечает по сходному поводу автор других крестьянских воспоминаний. — Я уверен, что трудно найти место более угрюмое, дикое и негостеприимное, как деревня, где я родился. Представьте себе несколько гор, безобразно расположенных. Между этими горами овраги, болота, трясины, и всё это окружено лесом. Речка Удава, текущая с юга на север, похожая более на ручей, имела топи, в которые если попадали лошадь или другое животное, тут и погибали бесследно. <���…> Но несмотря на всё это, когда мне объявили, что завтра меня отправят в город С., меня это известие поразило как громом» [17] А. Щ. Незатейливые воспоминания//Атеней. 1858. № 10. С. 500. .

Действительно, странное чувство. Архангельский мужик Иван Спехин, не пожелавший оставаться британским гражданином Джоном Петерсоном, доживал жизнь в родной деревне в качестве крестьянского интеллигента:

«С 1825 года я принялся обучать за небольшую плату крестьянских мальчиков и девочек чтению и письму: чтению по часослову и псалтири, а письму по собственному начертанию и прописям. Мальчики приходили в восемь часов утра, в полдень два часа отдыхали, потом до пяти часов снова учились; тем же из них, которые жили далеко от моего дома, за ненастьем и морозами, я давал ночлег и похлёбку бесплатно. Обходился с учениками всегда кротко. Таким образом с 1825 года и до сего времени (1857 г. — В.К.) я обучил 250 мальчиков и девочек. Многие из них поступили в приказчики. Живу в своем доме. Женат был на двух женах, с ними я прижил семерых детей, из которых остались живых трое, все грамотны» [18] Современная летопись. 1867. № 32. С. 5. .

Многократно воспетый «архангельский мужик» Михайло Ломоносов, пришедший к высотам науки из тех самых мест, что и Иван Спехин, право же, не более «разумен и велик», чем «неизвестный распространитель грамотности». Ломоносов просто дальше пробился — ему повезло. Спехину повезло меньше. Но нравственный потенциал оттого не уменьшился, и этот жизненный сюжет запросто разворачивается в увлекательный роман, особенно если вчитываться в каждое слово.

Столь же сухо и сдержанно (хотя и не так лапидарно) рассказывает историю своей бурной жизни нижегородский крепостной крестьянин Николай Шипов в приведенных в этой книге воспоминаниях. И его тоже где только не носила судьбина! Из киргиз-кайсацких степей — в Румынию, и на Кавказ, и в Курск. И как просто повествуется о том, например, как, вынужденный бежать от преследований, он преодолевает — пешком, вместе с беременной женой! — тысячеверстное пространство. Для мужика это дело привычное: надобно прийти пешком из Кишинева в Одессу сына навестить — и пришел, о чем говорить?..

Перед нами две основные разновидности крестьянских воспоминаний. Это или повествование о том, как бедный и бесправный труженик своим трудом и талантами достиг немалых высот; или авантюрный рассказ о пережитых житейских приключениях, которые хотя и не привели к коренной перемене жизни и судьбы, но оказались интересны сами по себе. Персонажи и авторы этих мемуаров — люди, «выбившиеся» из уготованной им «сословной» колеи. Это те, кто занялись торговлей и вышли в купцы, или стали конторщиками, или крестьянские интеллигенты — учителя. В любом случае они оказались затронуты влиянием городской культуры.

Есть еще и третья разновидность. Крестьянин попросту стеснялся писать сам о себе, но начинал с особенным вниманием относиться к окружающему его локусу — тому малому уголку большой родины, в коем ему назначено жить. В его действиях и писаниях обнаруживается и особенная заботливость об этом месте, желание его улучшать и совершенствовать, и особенный интерес к истории этого места. Как показатель последнего интереса возникает нечто, очень похожее на старые летописи, — только это не летописи всей Руси, а зафиксированные известия о бытии своего уголка. Мужику-«летописцу» неважно, вырастет ли этот уголок в большой промышленный город или останется на карте затерянным поморским селом на берегах Двины. Важно, что это его уголок. Здесь проявляется то же странное чувство любви к родине, которое подчас движет многими порывами русского человека. Знакомство с летописью как жанром древнерусской литературы выказывает чаше старообрядца.

В конце XIX в. в журнале «Русский архив» была опубликована семейная «памятная книга» крепостных крестьян владимирского села Иванова Полушиных, ставших позднее купцами и владельцами ситцевых мануфактур [19] Из истории русской промышленности // Рус. архив. 1898. № 6. С. 177–205. Цитируется по этому тексту. . На этих ситцевых мануфактурах и вырос со временем большой промышленный город Иваново, ставший центром обширного края.

Начальная дата в «памятной книге» Полушиных — год основания первой большой ткацкой фабрики в селе Иванове: «1751 год. Первая фабрика в селе Иванове завелась у Григория Бугримова, и ткали станов на сто». И далее — серия сведений, обычных для деревенской Руси: «1766 год. Была рожь ценою 2 рубля 60 коп. четверть»; «1768 год. По указу их сиятельств брали с девок оброк пряжей»; «1774 год. Ноябрь 21. Нашли убитых у кабака: Ивана Лоскутова и Михаила Нефедова, а кем убиты, неизвестно»; «1775год. Августа 21. Выгорело село Иваново от Якова Сорычева. Сгорело домов с 400…»; «1812 год. Апрель и май. Было солдатство с 250 (один рекрут от 250 жителей. — В.К.), в которое, в первый раз в моей жизни, отданы очередные: Федосей Шаров и прочие». И так далее. Сведения не бог весть какой важности: цены на пшеницу, пожары, новые постройки… А за ними встает история того, как крепостные графа Шереметева зачинали важную отрасль российской промышленности.

Вроде бы не о себе сообщают крестьяне, а потом купцы и потомственные почетные граждане Полушины, а получается, что о себе. Форма летописи нисколько не противоречит мемуарной установке.

Еще одна «летопись» дошла до нас с Русского Севера. Это тетрадь Николая Ивановича Заборского (1887–1953). Вся его жизнь прошла в селе Зачачье, относившемся к Холмогорскому уезду Архангельской губернии, а потом — к Емецкому району. Река Чача здесь впадает в Емцу, левый приток Северной Двины, перед селом простор заливных лугов, в селе — деревянная Никольская церковь XVII в., видная издалека и организующая всё пространство. Жизнь нескольких поколений «летописцев» этого села выдалась не из легких и совсем, казалось бы, не располагала к упражнениям в словесности или краеведческим разысканиям. И тем не менее… Вот отрывок из книги Г. Гунна «Две реки — два рассказа» (относящийся к его путешествию 1951 г.): «Мы и сами заметили, едва войдя, что дом этот не из благополучных, что живут здесь больные люди, которым не до случайных гостей. Наверное, мы бы ушли, если бы не хозяин, Николай Иванович, сухонький старичок с иконописной бородкой и ясными глазами. Старик неожиданно предложил нам показать свою библиотеку. Здесь на стеллажах, заставленных в два ряда, в стопках и ящиках находилось огромное скопление книг… И по тому, как любовно были расставлены и уложены книги, как каждой из них независимо от ценности было найдено место, ясно было, что деревенский собиратель относится к любой книге, творению ума и рук человеческих, благоговейно, как к святыне» [20] Гунн Г. Две реки — два рассказа. М., 1976. С. 71. . Потом хозяин прочел свои стихи: в деревенском книжнике были несомненные творческие задатки. Наконец, перешел к истории, и здесь он оказался удивительным знатоком-краеведом.