Владимир Козлов - «Маленький СССР» и его обитатели. Очерки социальной истории советского оккупационного сообщества в Германии 1945–1949

Контроль над сталинским человеком, как и в большом СССР, несмотря на все усилия политработников, начальников и особо бдительных сослуживцев, неизбежно оставлял дыры и прорехи в системе, через которые люди ускользали от «ока государева», укрываясь в тени своего обыденного существования. Они прибегали к разнообразным стратегиям ухода из кодированного коммунистического мира в некую параллельную повседневность. Важным и чрезвычайно полезным для нашей работы стало одно из ключевых открытий последних лет в исторической социологии и социальной истории сталинизма – обнаружение в советском социуме 1930–1940-х годов своего рода «серых зон» и относительно свободных пространств 865 865 Говоря о подобных явлениях, французский историк Н. Верт использует выражение Т. Г. Ригби «shadow culture» («теневая культура»), а также употребляет такие разработанные немецкими историками вслед за А. Людке понятия, как «личное пространство» и даже «забронированная область». См.: Верт Н. Террор и беспорядок. Сталинизм как система. М.: РОССПЭН, 2010. С. 336, 356 (примеч. 1). О «свободных зонах», «защищенных или защищающихся от институциональных давлений», писала также Н. Н. Козлова. См.: Козлова Н. Н. Социология повседневности: переоценка ценностей // Общественные науки и современность. 1992. № 3. С. 47–56. , куда сталинизм с его партийно-государственной навязчивостью пробивался с боем, но так и не пробился. Можно не приходить на работу, когда приказано (необходимо отправить посылку, сходить к врачу, в магазине выбросили настоящий драп, а за ним очередь), можно месяцами не платить партийные взносы и прогуливать занятия по марксизму-ленинизму, не читать советских газет и не знать контрольных цифр пятилетнего плана, можно отправиться в западную зону за покупками или на черный рынок, хотя это запрещено, посидеть в немецком ресторане (даже держать там специальный, «запрещенный» столик для офицеров), можно, пока не попадешься, встречаться немками и даже влюбляться в них. Можно, если получится, отправить семье не одну посылку, а несколько, а в саму посылку положить всякие запрещенные вещи – лекарства, советские деньги, военное обмундирование… Или до поры до времени не докладывать начальству о прегрешениях коллеги, если и он, и ты сам – люди хорошие и надежные, связанные если не фронтовой дружбой, то хотя бы круговой порукой. Во всех подобных действиях не было ничего враждебного сталинскому режиму, это были обычные практики выживания, которые мало кто готов был осуждать.

Затаившиеся практики уклоняющегося поведения мы обнаружили не только там, где их появления следовало однозначно ожидать – в частной жизни и повседневном бытии. Они пропитывали все социальное пространство СВАГ, раскрывали себя в управленческих и служебных действиях. Подобные практики существовали под гнетом лишь на первый взгляд тотального контроля. Они не выпячивали себя, маскировались и мимикрировали. Не случайно концепт «невыполнение» был одним из самых ходовых в сваговском бюрократическом обиходе. Мы видели, как в ответ на появление некоторых невыполнимых или трудно выполнимых приказов и распоряжений, тем более требований, задевавших личные или групповые интересы сваговцев (выселение в военные городки, запрет на общение с немцами и особенно с немками, удаление и отправка в СССР полезных сотрудников из числа репатриантов, требование срочно выявить космополитов и т. д.), в оккупационном сообществе тут же возникали разнообразные способы уклонения от этих невыполнимых требований или навязанных ограничений, а то и защитная бюрократическая реакция, которую немцы называли «русской бумажной войной».

В советском оккупационном сообществе мы не обнаружили гипотетической тотальности. Зато увидели систему, полную дыр и прорех. Но как же тогда эта система в принципе могла работать? Политику Советской военной администрации в Германии в первые годы существования этого учреждения немецкий исследователь Ян Фойтцик определил изысканно, но в русском переводе несколько туманно – «административная экс-пост-рационализация организационной и кадровой неразберихи», которая, по его мнению, соответствовала некой «дикой фазе» советского оккупационного управления 1945–1946 годов 866 866 Фойтцик Я. Помощник Главноначальствующего СВАГ по кадрам // Советская военная администрация в Германии. 1945–1949: Справочник. С. 144. . Попытаемся расшифровать эту загадочную фразу. Скорее всего, Ян Фойтцик имеет в виду импровизации первых двух лет существования СВАГ, когда практические организационные мероприятия предшествовали их оформлению в приказном порядке, когда управленческие практики рождались на ходу, оценивались и отбрасывались, поощрялись или осуждались руководством СВАГ. Однако в неразберихе первых лет была своя логика, логика проб и ошибок, и свои приемы, позволявшие системе быть, несмотря ни на что, работоспособной. Сам же Ян Фойтцик отметил характерный для СВАГ и не совсем понятный ему «негласный, как правило, недокументированный „импровизационный прагматизм“» 867 867 Он же. Функциональные аспекты организации и деятельности СВАГ // Справочник. С. 46. . Именно этот прагматизм позволял компенсировать идеологические нагрузки и запреты и (добавим от себя) преодолевать любые форс-мажорные обстоятельства.

Действительно, одна из особенностей сваговского управленческого процесса – постоянные импровизации. Или, проще говоря, разного рода нарушения установленного приказами и инструкциями порядка (когда такие приказы и инструкции вообще имелись в наличии), допускаемые при решении поставленных задач: работа не по регламенту, использование обходных маневров, даже если они противоречат основным постулатам и нормам советской системы, но отвечают жизненно важным, пусть и сиюминутным управленческим задачам. Впору говорить о целой культуре целесообразных нарушений, которая позволяла сохранять работоспособность постоянно тормозивших бюрократических механизмов с помощью эффективных в ряде случаев отступлений от требований, норм и правил, созданных самой системой. Эти целесообразные нарушения были буфером, смягчавшим жесткость требований режима и, возможно, придававшим ему тем самым устойчивость. К примеру, сваговцы постоянно испытывали стресс гипертрофированной секретности. Если бы они выполняли все доходившие до абсурда требования «секретчиков», переваривая тонны секретных бумаг (тонны – это не преувеличение, а норма), то вся управленческая деятельность перешла бы на холостой ход или просто остановилась, а возможно, пошла по стихийно проложенному практикой руслу в обход засекреченных указаний.

В первые два года существования СВАГ над оккупационным сообществом витал послевоенный «дух свободы», общий для всей страны. Некоторые авторы даже говорят о мини-оттепели, которую пережила, в частности, художественная среда в 1945–1946 годах 868 868 Янковская Г. А. Мемориальные образы войны и мира в художественных практиках «мини-оттепели» 1945–1946 гг. Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. 2007. Вып. 20. С. 174–188. . Это явление, почти эфемерное по своей природе, было воспринято режимом в контексте начавшейся холодной войны, особенно остро ощущавшейся на границах «несвободного мира» – в Восточной Германии. Сталин оценил эти слабые признаки психологического раскрепощения как идеологическую «разболтанность», предпосылку «буржуазного перерождения», отсутствие патриотизма и тому подобные неприятные для власти «враждебные проявления». Одновременно с ожесточением преследований за антисоветскую агитацию и пропаганду в СВАГ началось профилактическое «осаживание» тех, кто был очень далек от того, чтобы стать оппонентом режима, но продемонстрировал к этому хотя бы малую предрасположенность. Как только наружу стали выбиваться робкие протуберанцы вредных настроений и недовольств, последовала череда идеологических кампаний и ужесточились репрессии. В «маленький СССР» стали целенаправленно закачивать страх.