Натан Эйдельман - Твой девятнадцатый век

Министр — Наталье Николаевне:

«Петербург, 25 февраля 1833.

Милостивая государыня ,

я получил письмо, которое Вы были так любезны мне послать… по поводу статуи Екатерины II, которую Вы предложили продать императорскому двору, и с величайшим сожалением я вынужден сообщить, что очень стесненное положение, в котором находится в настоящее время императорский двор, не позволяет ему затратить сумму столь значительную. Позвольте Вас уверить, милостивая государыня, в величайшей готовности, с которой без этого досадного обстоятельства я бы ходатайствовал перед его величеством о разрешении удовлетворить Вашу просьбу, и примите уверения в почтительнейших чувствах, с которыми я имею честь быть, милостивая государыня, Вашим почтительным и покорным слугой.

Князь Петр Волконский ».

МЯТЛЕВ: «Статуя… корма не просит».

Он же через год:

«Бумаги мои готовы и тебя ожидают — когда ты прикажешь, мы за дело примемся. Готовы в мыслях и образцовые поминки — но и ты не можешь ли чем покормить душу, нет ли второго тома Храповицкого? нет ли чего-нибудь столь же интересного? нет ли чего-нибудь великой жены? — Ожидаю твоего ордера».

«Ишка Петрович» статуи не купил, но в виде компенсации поставляет Пушкину кое-какие материалы о Пугачеве, екатерининском времени и ожидает чего-нибудь «столь же интересного» про «великую жену» (опять намек на пушкинские озорные строки «мне жаль великия жены»). Не один Мятлев, многие ждут, что Пушкин вылепит, выльет свой памятник царице; чувствительный историк и журналист Павел Петрович Свиньин уж убежден, что памятник будет золотым:

«Воображаю, сколь любопытно будет обозрение великой царицы, нашего золотого века, или, лучше сказать, мифологического царствования под пером вашим. Право, этот предмет достоин вашего таланта и трудов».

Пушкин тоже иногда воображает себя скульптором, металлургом и вдруг пишет жене:

«Ты спрашиваешь меня о „Петре“? Идет помаленьку; скопляю матерьялы — привожу в порядок — и вдруг вылью медный памятник, которого нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок».

Это написано 29 мая 1834 года, ровно через четыре года после первого явления медной бабушки.

За несколько месяцев до этих строк — вторая Болдинская осень.

Сочинен и запрещен «Медный всадник» (Пушкин запишет — «убытки и неприятности»).

Дописан и разрешен «Пугачев» (и автор наивно надеется: «заплатим половину долгов и заживем припеваючи»).

Сочинена и выдана в печать еще бабушка — «Пиковая дама».

Новый подступ и приступ к «мощному властелину судьбы», для чего нужно погрузиться в архивы.

Но архивы и Петр Великий едва не ускользают; Пушкин едва не порывает с дворцом, где охотно читают его перехваченные письма к жене. Перед строками о «медном памятнике», в том же письме от 29 мая 1834 года, были такие:

«Ты разве думаешь, что свинский Петербург не гадок мне? Что мне весело в нем жить между пасквилями и доносами?»

Но все же задумаемся над только что приведенными строками о Петре: «памятник… которого нельзя будет перетаскивать…»

Шутка нам не совсем понятна, но Пушкина-Гончарова, наверное, легко догадалась, потому что Александр Сергеевич не затруднял ее сложными историко-литературными рассуждениями, и, если так написал про медный памятник, — очевидно, это отзвук каких-то разговоров, шуток, им обоим понятных.

«Медный всадник» уж почти год как закончен, но разве, прочитав строчки из письма о памятнике, «с площади на площадь, из переулка в переулок», разве не вспомним —

Всадник медноскачущий, но пока запрещенный… Есть и другой медный памятник, высотою в 4,5 аршина; это ее, медную и негодную, пока стоящую в неподвижности на Фурштатской, ее прежде перетаскивали из одной губернии в другую и сейчас, может быть, удастся — «с площади на площадь, с переулка в переулок».

Два медных исполина, которых при всей огромной разнице их назначения «перетаскивают», двигают или должны переместить, но к ним в ряд, может быть, пожалует еще один пращур, которого «нельзя будет перетаскивать»: Петр — в «Истории Петра»…

Не занимать воображения поэту: пожелал — и являются сотни российских и иностранных героев —

Но воля стихотворца сильнее наполеоновской и тамерлановской: захочет — и в дело пойдут призраки, сколько угодно!

Статуя Командора двинулась осенью 1830-го.

Медный всадник помчался осенью 1833-го.

Пиковая бабушка — тогда же.

И в сказках чего только не происходит — бес, золотой петушок, лебедь белая, золотая рыбка, — но мы не о сказках: о настоящих живых призраках.

Время, что ли, такое?

У Гоголя оживает Портрет ; Нос разгуливает по столице; Венера Илльская душит неосмотрительного молодца в повести Проспера Мериме.

Время — какое? «Романтический пик» миновал. В XVIII — начале XIX века привидения, духи, статуи оживали легко и обыкновенно (впрочем, пародии на таинственные, романтические происшествия также были довольно распространены).

Литературе прошедших, допушкинских времен «по части мистической» — насчет духов, привидений — разрешалось немало.

Теперь же читатель открывал, к примеру, «Пиковую даму».

После заглавия следует эпиграф ко всей повести: «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность. Новейшая гадательная книга ».

Первый взгляд: в эпиграфе ничего особенного, иллюстрация к тому, что далее произойдет — тройка, семерка, дама, ее недоброжелательность к герою… Второй же взгляд задержится на слове «новейшая»: новейшая гадательная книга, то есть только что выпущенная столичной типографией, «последнее слово»… Пушкин не навязывает мысли — только быстрая усмешка, которую мы вольны заметить или не заметить, — но какая нагрузка на слове «новейшая»! «Новейшая» — значит, лучшая, умнейшая, совершеннейшая — или отнюдь нет? Примета «дремучей старины» — дама пик и ее угрозы — вдруг снабжается суперсовременной этикеткой.