Натан Эйдельман - Твой девятнадцатый век

Алексей Федорович Орлов ушел из шефов; потомки Дубельта утверждали, будто Александр II предложил место Леонтию Васильевичу, тот сказал, что лучше, если будет «титулованный шеф»: новый царь назвал его Дон Кихотом. Действительно, шефом жандармов сделали родовитого князя Василия Долгорукова, Дубельту же дали чин полного генерала и… уволили в отставку даже и со старой должности. Двадцать шесть лет служил он в жандармах, двадцать лет — начальником их штаба, семнадцать лет — управляющим III отделением.

Александр II был милостив, разрешил являться без доклада каждую пятницу в 9 утра, но все в России поняли отставку Дубельта как один из признаков политической оттепели — под Дубельтом больше нельзя было жить.

Снова, как после 1825 года, Леонтий Дубельт мучается от скуки и бездействия. Из газет узнает, что вернулись Волконский и другие уцелевшие друзья его дальней молодости, что печатают Пушкина, Белинского и многое, чего он когда-то не допускал. И никто не помнит генерала Дубельта, кроме герценовского «Колокола», который просит за былые заслуги присвоить «вдовствующему начальнику III отделения» княжеский титул — «Светлейший Леонтий Васильевич, князь Дубельт-Бенкендорфский! Нет, не Бенкендорфский, а князь Дубельт-Филантропский».

Полный грустных предчувствий, читал он о начале подготовки крестьянской реформы, освобождающей рыскинских, власовских да еще 23 миллиона душ.

Как верный раб, неспособный пережить своего господина («Гудело перед несчастьем… перед волей», — говорит Фирс из «Вишневого сада»), генерал от инфантерии Леонтий Васильевич Дубельт умер на другой год после освобождения крестьян.

Сто пятьдесят лет назад царствование было николаевское. Эпоха была пушкинская.

Сибирь же была декабристская, хотя 108 декабристов — каторжан и ссыльных — составляли всего лишь 0,002 процента от 2 миллионов сибирских обитателей.

ГЕРЦЕН: Когда в 1826 году Якубович увидел князя Оболенского с бородой и в солдатской сермяге, он не мог удержаться от восклицания: «Ну, Оболенский, если я похож на Стеньку Разина, то неминуемо ты должен быть похож на Ваньку Каина!..» Тут взошел комендант, арестантов заковали и отправили в Сибирь на каторжную работу.

Народ не признавал этого сходства, и густые толпы его равнодушно смотрели в Нижнем Новгороде, когда провозили колодников в самое время ярмарки. Может, они думали, «наши-то сердечные пешечком ходят туда — а вот господ-то жандармы возят».

Пешечком в Сибирь идти трудно и долго, но кое-кому из декабристов привелось…

«На пути преступники были здоровы, не унывали, а были добродушны» (из отчета фельдъегеря о доставке декабристов Фонвизина, Вольфа, Басаргина).

«Преступники были здоровы и равнодушны, исключая то, что по выезде из Тобольска сожалели, что везут далее» (из отчета о доставке Репина, Розена, Михаила Кюхельбекера и Глебова).

Декабристов везут и ведут сквозь Европу, Азию (Тобольск — только середина пути). На каждую тысячу верст положено 25 продовольственных рублей, но жандарм уже расходует вторую сотню, а дороге конца нет…

«Я заставила свои карманные часы прозвонить в темноте и, после 12-го удара, поздравила ямщика с Новым годом» — так встретила 1827 год Мария Николаевна Волконская, ехавшая из Москвы к мужу в забайкальские каторжные края.

Несколько иначе отправлялся в путь ревизор из столицы, юный отпрыск знатной фамилии Леонид Федорович Львов. «Обозреть столь отдаленный, малоизвестный край! Тогда и в Петербурге полагали, что соболя бегают чуть ли не по улицам Иркутска и что вместо булыжника золотые самородки валяются по полям».

Опечаленную матушку Львова утешал шеф жандармов Бенкендорф, «который в молодости и сам доезжал до Тобольска».

Львов подробно и несколько развязно вспоминает, как его собирали в дорогу и как «ежедневно доставляла посылки» Екатерина Федоровна Муравьева, мать декабристов Никиты и Александра Муравьевых и тетушка декабриста Лунина.

Львов ехал до Иркутска семь недель — золотой придворный мундир вызывал у местного начальства желание «всячески содействовать», при переезде через Енисей от перевозчиков требовали, чтобы они громко называли число порожненных и выброшенных бутылок. «Вся дорога превратилась в ряд кутежей…»

Наконец молодой ревизор прибывает к восточносибирскому генерал-губернатору.

«Но каково было мое удивление, — вспоминает он, — когда (после обеда мы сидели в гостиной и курили сигары) я услышал звуки инструментов и квинтет Моцарта с кларнетом (A-mol)… Меня до того растрогали эти дивные мелодии, так меня перенесло к своим домашним, что, к стыду моему, я не удержался от слез! Первую скрипку играл отбывший каторгу Алексеев, некогда дирижер музыки у графа Аракчеева, присужденный и сосланный за убийство Настасьи (любовницы Аракчеева), на кларнете играл сосланный поляк Крашецкий…»

Декабристское время кажется нам порою далеким-далеким, за горами событий, хребтами революций, поколений, войн, царствований. А ведь не так уж и давно! Дочь декабриста Завалишина пережила блокаду Ленинграда. Дочь другого декабриста, Веденяпина, еще жила в 1938 году… Из декабристских фамилий сибирякам лучше других запомнился Захар Чернышев (потому что простой народ соединял его с популярным забайкальским разбойничьим атаманом, народным печальником Чернышевым), а также веселый «Карлыч» — Михаил Карлович Кюхельбекер. В бурятском районном поселке Баргузин и доселе есть Карлово поле, и еще в 1935 году там был записан рассказ, как жандармы хотели Карлыча переселить, а он обещал уехать, когда десять воробьев поймает. Три года проходит, приезжает жандарм, видит — Карлыч к воробью крадется.

— Который по счету? — спрашивает начальство.

— Вот этого поймаю, — еще девять останется…

Однако к столетию восстания, 1925 году, уже обросли кустами и травами, стерлись и кое-где потерялись грустные могилы тех, кто не вернулся домой, узнав в этом краю необыкновенное счастье и обыкновеннейшие несчастья.

«У бурят раньше счастье складывалось из 77 частей, в них вся жизнь была.

— Чтоб никогда Луна не закрывала Солнце.

— Чтоб дождя было больше.

— Чтоб снег выпадал только зимой.

— Старики чтоб жили до глубокой старости.

— Чтоб стрелы мимо добычи не проходили.

— Чтоб человек не умирал, когда его родные живут. И так далее — до 77…» [34] Записано профессором Л. Е. Элпасовым за сказителем Г. М. Шелковниковым на байкальском острове Ольхоне.

Ровно столько же частей должно быть у несчастья, ибо оно есть не что иное, как отсутствие счастья: когда Луна закрывает Солнце, или стрела мимо проходит, или не живут старики до глубокой старости… Но тот, кому мало семидесяти семи, пусть остерегается, потому что счастье, сложенное из тысячи частей, означает также возможность тысячи несчастий. В тюрьме и каторге радость и горести многообразнее, чем на воле, одно в другое и обратно переливается быстрее, резче…