Коллектив авторов Биографии и мемуары - Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны

Еще надо сказать, что до войны 1914 года я помню 300-летие дома Романовых, это было за год до войны, когда никому в голову даже, по крайней мере, из тех людей, которых я встречал, не приходило, что это последние годы Романовых. Хотя были люди более прозорливые, как я теперь знаю, потому что знаменитый историк Ключевский сказал еще до этого, что Алексей царствовать не будет. Значит, он предчувствовал гибель династии Романовых.

Я с такими людьми тогда не встречался, в нашем окружении, в нашем мире считали, что Романовы будут царствовать еще столько, сколько стоит свет. Но уже к 1916 году, даже в начале 1916 года, когда начались неудачи, настроение поменялось.

Вот вы спрашиваете меня о моей семье. Мой старший брат во время войны был командиром Лейб-гвардии Кексгольмского полка, в который он вступил, будучи еще совсем юношей. Помню его приезд с фронта в 1916 году, приблизительно за восемь месяцев до революции. Мне было уже 22 года. Я спрашивал, какое его впечатление от войны, кончится ли война благополучно. Он был убежденный монархист, ни о какой революции не думал, во всяком случае, революции боялся. И меня поразили его слова. Он сказал: «Кончится все тем, что скоро всех нас будут вешать». Очевидно, у него было такое впечатление от солдатских настроений на фронте. И меня эти слова поразили.

Потом я уже помню предреволюционные месяцы. Была крайняя тревога в обществе и во всех разговорах. Война затягивалась, чувствовалось, что Россия может эту войну не выдержать, потому что Германия оказалась гораздо сильнее, чем думали. По крайней мере, в нашем обществе перед 1914 годом было все больше и больше тревоги.

А зимой 1916 и 1917 года вы продолжали интересоваться литературой, продолжали находиться в литературном кругу?

Я продолжал интересоваться литературой, но в этом литературном мире и в этом поэтическом мире уже все больше и больше говорили: «Куда мы идем? Что будет?». Чувствовалась какая-то тревога.

Задавались только вопросы или уже в литературном мире были мысли, идеи насчет того, как должно было быть или как хотелось бы, чтобы было?

Нет, точных определенных предчувствий, взглядов, разговоров не было, но было общее чувство, что что-то грозное, непонятное, неведомое на нас надвигается. Это было очень отчетливо в 1916 году. Чем ближе приближались к 1917 году, тем это становилось отчетливее и сильнее, потому что с фронта доходили известия плохие. Иногда бывали и хорошие, но, в общем, было сознание, что на фронте что-то не так идет, как должно было бы быть. Война затягивалась, настроения в Петербурге явно были тревожные, и это передавалось даже в мой замкнутый поэтический круг.

Я принадлежал к группе так называемых акмеистов, которые возглавлялись Гумилевым, и к которому принадлежали Ахматова, Мандельштам и другие поэты этого поколения и этого склада.

А у вас не осталось воспоминаний, может, каких-то слов, фраз, что были сказаны Гумилевым или кем-то другим именно об этом периоде?

Сказать откровенно – не осталось. Но я помню хорошо 1 ноября 1916 года, когда Милюков в Государственной Думе произнес знаменитую речь, где в первый раз упомянул императрицу Александру Федоровну в не совсем доброжелательном тоне. Кто помнит тогдашние русские порядки, тот знает, что о царской фамилии нельзя было говорить. А Милюков в своей речи несколько раз повторил: «Это глупость или измена?» и, не называя императрицу Александру Федоровну, сказал: «Россией правит пышно титулованная истеричка». Хорошо помню, как всех поразила эта фраза. В печать она не попала, но, как и все, что делалось в Думе, моментально стала известной. Об этом говорили, и говорили, что Милюков обвинил императрицу Александру Федоровну в истеричности, в том, как она правит Россией.

Эта фраза была воспринята с негодованием, улыбкой или одобрением?

Должен вам сказать, что императрица Александра Федоровна, по моему глубокому убеждению, несчастный человек, который искренно хотел добра России. Но она была оклеветана, о ней говорили всегда со злобой, упрекали ее в сочувствии Германии. Что было неверно. Она себя чувствовала все-таки гораздо больше русской царицей, чем германской принцессой. Но вокруг нее была клевета, злоба и, должен сказать, насколько помню, упоминание Милюкова о том, что она будто бы через Распутина устраивает какие-то германские успехи наперекор тому, что хотела вся Россия, было воспринято с какой-то ехидной радостью – вот, наконец, ее изобличили! Но это было 1 ноября 1916 года.

А что говорили о Государе в кругу ваших друзей?

О Государе говорили всегда с жалостью и каким-то пренебрежением. Знаете, теперь всем известно, что Государь Николай II был человек неглупый, но упрямый и безвольный. Витте, который его ненавидел и преклонялся перед Александром III, написал в мемуарах, что Николай был гораздо умнее своего отца, быстрее схватывал содержание докладов, лучше разбирался в отвлеченных вопросах. Его считали глупее, чем он был в действительности, и к нему было какое-то пренебрежение. Все знали, что императрица Александра Федоровна гораздо сильнее и держит его в своих руках. Что, в конце концов, было верно. Императрица, по-моему, была человеком ограниченным, но с большой силой воли. Недаром она кому-то сказала: «Я единственный человек в штанах здесь». То есть она сказала, что она единственный мужчина. Но вообще о царской семье говорили неодобрительно, недоброжелательно, не предчувствуя, конечно, того, как они страшно кончат.

Речь Милюкова 1 ноября 1916 года произвела огромное впечатление. Следующий этап такого волнения – незабываемая ночь, когда разнеслась весть об убийстве Распутина. Мне кажется, что это декабрь 1916 года. В эту ночь, когда он был убит, никто ничего не знал, но на следующий день весь Петербург был ошеломлен, все звонили друг другу, приходили друг к другу с новостями: «Вы слышали, слышали, говорят, Распутин убит!» И сразу все знали, что убили его Юсупов, Пуришкевич, крайний монархист, и Великий князь Дмитрий Павлович.

В этот вечер декабря 1916 года я пришел в петербургское кабаре, которое весь артистический Петербург знал, «Привал комедиантов» на Марсовом поле, и увидел Маяковского. Маяковский мне был знаком, но так как я принадлежал к совершенно другой поэтической группе, то, кроме пренебрежительного отношения, ничего от Маяковского не видел. Но в тот вечер в «Привале комедиантов» все были настолько взволнованы, что Маяковский ко мне подошел с дружеской фразой: «Вы что-нибудь знаете?». Мы сели рядом на каком-то диване в глубине зала. Это был единственный раз за всю мою жизнь, когда я с Маяковским довольно долго и дружески разговаривал. У меня эта ночь поэтому и осталась по личным воспоминаниям врезана в память, потому что потом я с ним не встречался и никогда больше не говорил. Мы говорили о Распутине, о том, что будет, потом начали говорить о поэзии. Но начали с Распутина. Он спрашивал, где те, которые его убили. Я отвечал, что никто ничего не знает. Помню, говорили о Пушкине. Маяковский меня поразил, я почувствовал, какой это умный человек, когда он не ломается и не хамит. Он очень часто притворялся гораздо грубее, чем ему хотелось быть, очевидно, это была его литературная поза. Но все были тогда так взволнованы, ни о чем другом не говорили. Всякий появлявшийся человек спрашивал: «Знаете ли вы что-нибудь?» Наконец, всё стало известно. Вы, вероятно, помните, что это бы и не стало известно так быстро, если бы Пуришкевич, который добил Распутина… Ведь Юсупов только смертельно ранил Распутина. Тот бежал по саду Юсупова и кричал: «Все ей скажу, все ей скажу!», а Пуришкевич его добил. Но Пуришкевич был, очевидно, наивный, потому что он позвал городового, который где-то рядом стоял, и сказал: «Вот теперь Россия спасена. Мы убили Распутина. Только никому не говори». Конечно, городовой сейчас же побежал в полицейский участок и донес.