Коллектив авторов Биографии и мемуары - Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны

А у вас не осталось каких-то воспоминаний о 1916-м, 1917-м годах, что вы видели?

Конечно, остались картинки, но все так смутно, что мне трудно это передать. Мне было 23 года, я был взрослым, я пошел на улицу смотреть и слушать, что делается. Помню, все спрашивали друг у друга: «Где царь, где Государь?» Одни говорили, что он арестован, другие говорили, что он вернулся в Царское Село с какими-то войсками. Тогда говорили о генерале Иванове, как вы знаете, который не дошел до Петербурга – то ли не было сообщения, то ли войска отказались, не помню. И вдруг узнали, что образовано Временное правительство. Хорошо помню всеобщее изумление, потому что до того уверенно говорили, что сохранится монархия, что царем уже провозглашен Великий князь Николай Николаевич, бывший верховный главнокомандующий, человек, который тогда был очень популярен. Неосновательно, судя по тому, что мы узнали о нем после. Но, может, благодаря своей воинственной наружности, он внушал некоторым мысль, что из него выйдет блестящий русский монарх. Потом оказалось, что это неверно.

Было большое удивление и у нас дома. Все звонили друг другу по телефону и спрашивали, и удивлялись, когда узнали, что во главе правительства поставлен князь Львов. Все думали, что будет Родзянко. Князь Львов был человек известный в политических кругах, но общерусской известности у него не было. В моем мире – и литературном, и семейном – о нем было мало известно. Знали только, что он занимается земством. Знали, что Государь отрекся от престола. Знали, что он поехал на станцию Дно. Еще иронизировали: что на станции с таким названием кончилась трехсотлетняя история династии Романовых. Знали, что к нему поехали Гучков и Шульгин. Знали, что государь держался спокойно, достойно, и особенно всех поразило, что он говорил только с Гучковым, на Шульгина не взглянул, даже не захотел ему подать руки. Это было понятно: Гучков всегда был его врагом, а Шульгин держался монархистом, и государь, вероятно, был изумлен тем, что монархист приехал требовать отречения.

А сама весть об отречении какое впечатление произвела?

Все ждали: неужели Михаил, в пользу которого Государь отрекся – и это было напечатано, насколько помню, в газетах – будет царствовать? Вы, может быть, знаете, что Милюков сказал на каком-то собрании Думы, где не было членов Думы, где была уже толпа революционных слушателей – я эту фразу помню дословно, такие фразы врезаются в память, несмотря на то, что прошло чуть ли не полвека: «Старый деспот, доведший до полной разрухи страну, отречется или будет низложен. Царствовать будет Алексей, регентом будет Михаил». Милюкова чуть ли не растерзали в ответ, потому что не хотели слышать, что монархия может продолжаться. У меня лично было впечатление такое же. Я ходил по улицам и прислушивался. На каждом углу стояли группы в двадцать пять, пятьдесят, сто человек, какой-нибудь оратор на бочке или просто так, произносил речи, начинались споры. Я помню, как на углу Садовой и Невского какой-то человек стал говорить, что теперь должны царствовать Алексей и Михаил, и тоже в ответ было негодование: «О чем вы говорите, как вы можете?! Провокатор! Какие Романовы, какая монархия?! Должна быть республика!»

Затем узнали, что у Михаила, брата царя, было собрание, где Милюков – об этом я много слышал уже в Париже потом, Милюков это сам рассказывал – единственный чуть ли не на коленях умолял Михаила не отрекаться, а принять трон.

Здесь, в Париже, я Милюкова довольно часто встречал, так как работал в газете «Последние новости», где он был редактором. И помню, что его спрашивали: «Неужели вы считали, что было возможно, чтобы Михаил принял престол и удержался?» Он отвечал, что если была одна миллионная доля возможности, то надо было попробовать. Это было необходимо, чтобы спасти от того, что случилось впоследствии.

Мне кажется, Милюков единственный человек, который понимал, что революция не удержится в февральских рамках, и он уже в эмиграции упрекал Маклакова за то, что тот, будучи вроде бы правее по политическим взглядам, чем сам Милюков, этого не понимал и больше разжигал будущую революцию.

Как в литературных и поэтических кругах была встречена весть об отречении, о том, что теперь есть новое правительство? Было чувство, что наступает новая эра в жизни страны?

Насколько я помню, эти события были встречены с восторгом, с увлечением. Может быть, тут сказалось то, что, в сущности, в России сто лет ждали революцию, со времен декабристов. В русской литературе всегда были какие-то намеки на то, что революция должна произойти, что это будет что-то такое, что России пойдет на пользу.

У вас не осталось в памяти какой-нибудь фразы Гумилева или Ахматовой о событиях?

Гумилева – нет. Помню, что Ахматова ходила к Государственной Думе и с восторгом рассказывала о народном подъеме, об увлечении. Помню, что многие довольно скептически и без восторга говорили о том, что Великий князь Кирилл, который потом стал блюстителем императорского престола, надел красный бант и ходил во главе матросского Гвардейского экипажа к Государственной Думе. А когда его жена, Великая княгиня Виктория Федоровна дала интервью в газету «Русского слово», где она говорила очень враждебно об императрице и о Государе, то это даже в тех кругах, которые сочувствовали всему революционному, вызвало отношение довольно враждебное, и это было понятно.

Помню разговоры и в литературных кругах, и среди людей, которые бывали у моей матери, которая была со многими знакома, звонила по телефону и принимала деятельное участие в общественной жизни, помню возмущение газетой «Новое время», которую Салтыков-Щедрин когда-то назвал газетой «Чего изволите?». Она всегда была монархической, а тут чуть ли не в день революции стала изображать, что всегда ждала революцию и всегда ненавидела русскую монархию. Это было встречено с отвращением. Все понимали, что редактор Суворин просто приспосабливается к обстоятельствам и желает слишком резко переменить свою позицию. Но, в общем, про революцию все говорили «великая бескровная». И действительно, хотя было несколько убийств, первые февральские дни прошли сравнительно благополучно.

Вы думаете, она действительно была бескровная?

По моим впечатлениям, да. В Петербурге было три или четыре миллиона населения тогда, там был убит офицер, полицейский, может, несколько десятков людей, но массовых убийств не было. И общее впечатление было – бескровная. Я ходил по Невскому проспекту, помню, как с лавок срывали императорские гербы с орлами. Все хохотали, и было ощущение общего восторга. Может быть, потому, что крайние, убежденные монархисты в это время не ходили по улицам, прятались. У меня было впечатление в первые революционные дни, что вся Россия радуется, все довольны, все ждут только блага и пользы для страны.