Оксана Киянская - Декабристы

Об итоге беседы столичные конспираторы узнали сразу же — Рылеев не захотел сохранить конфиденциальность. И Трубецкой, страстно желавший поражения Пестеля на совещаниях, в полной мере воспользовался мнением поэта.

На собрании членов Северного общества на квартире Оболенского Рылеева не было — очевидно, по причине недостаточно большого заговорщического стажа, зато присутствовал Пестель, которому было объявлено, что действует он в личных, «наполеоновских» видах. По показанию Трубецкого, перед тем как хлопнуть дверью, Пестель заявил: «Стыдно будет тому, кто не доверяет другому и предполагает в другом личные какие виды, что последствие окажет, что таковых видов нет» {678} .

«Разговаривали и разъехались» — таким видел Пестель окончательный итог «объединительных совещаний» {679} . В дальнейшей конспиративной деятельности он перестал оглядываться на Трубецкого и Рылеева.

Эти совещания имели и еще один результат: конспираторы стали прислушиваться к голосу Рылеева.

Истинным вождем заговора Рылеев стал во второй половине 1824 года, после отставки Голицына с министерского поста. За следующие полтора года ему удалось собрать вокруг себя группу радикально настроенных молодых гвардейских офицеров, получившую в Северном обществе название «рылеевская отрасль». Эта «отрасль» от либеральных разговоров перешла к реальным делам: стала готовить государственный переворот. К 1825 году Рылеев был уже признанным лидером заговора, членом Думы — руководящего органа тайного общества. Последний период существования петербургской конспирации назван в историографии «рылеевским» {680} .

Однако неясно, каким образом подготовку к военному перевороту мог возглавить человек сугубо штатский, журналист и издатель, как ему удавалось «управлять» тайным обществом, состоявшим почти сплошь из военных, почему офицеры-заговорщики столь быстро признали штатского литератора своим безусловным лидером.

Ответ можно найти в показаниях Александра Бестужева, принятого Рылеевым в члены тайного общества. Он утверждал: Рылеев «воспламенял» заговорщиков «своим поэтическим воображением» {681} . Именно поэзия Рылеева, которая приняла в последние полтора года его жизни на свободе совершенно иной характер, позволила участникам заговора сплотиться и организовать восстание. Другой фактор, цементирующий столичное тайное общество, обнаружить весьма проблематично.

Участникам тайных обществ 1820-х годов, в особенности поздних организаций, были свойственны серьезные сомнения в правильности выбранного пути. «Я спрашивал самого себя — имеем ли мы право как частные люди, составляющие едва заметную единицу в огромном большинстве населения нашего отечества, предпринимать государственный переворот и свой образ воззрения налагать почти насильно на тех, которые, может быть, довольствуясь настоящим, не ищут лучшего; если же ищут и стремятся к лучшему, то ищут и стремятся к нему путем исторического развития?» — вспоминал, например, друг Рылеева Евгений Оболенский. Приступы острой депрессии, вызванной сомнениями в правильности собственных действий, испытывали даже радикальный Пестель и его друзья {682} .

Рылеев, вступив в общество, стал решительным противником такого рода рефлексии. Согласно Оболенскому, он «говорил, что идеи не подлежат законам большинства или меньшинства, что они свободно рождаются в каждом мыслящем существе; далее, что они сообщительны, и если клонятся к пользе общей, если не порождения чувства себялюбивого и своекорыстного, то суть только выражения несколькими лицами того, что большинство чувствует, но не может выразить. Вот почему он полагал себя вправе говорить и действовать в смысле цели Союза как выражения идеи общей, еще не выраженной большинством, в полной уверенности, что едва эти идеи сообщатся большинству, оно их примет и утвердит полным своим одобрением». Он прилагал максимум усилий, чтобы не допускать «охлаждения» собственных друзей к «общему делу» {683} .

Собственно, произведения Рылеева последних месяцев его пребывания на свободе как раз и призваны были убеждать колеблющихся в правоте «общего дела». Наиболее характерны в этом смысле поэма Рылеева «Войнаровский» и неоконченная поэма «Наливайко», фрагменты которой были опубликованы в периодике. Обе они посвящены борцам «за свободу Украины»: в «Войнаровском» речь идет о противостоянии гетмана Мазепы и Петра I, в «Наливайко» — о борьбе казаков с поляками в конце XVI века.

Поэма «Войнаровский», подобно «Думам», была опубликована в 1825 году (цензурное разрешение от 8 января). Она тоже увидела свет в Москве, где «от времен Новикова все запрещенные книги и все вредные ныне находящиеся в обороте» были «напечатаны и одобрены» и где при принятии органами цензуры решений важнейшим оказывалось слово князя Вяземского, поскольку цензоры боялись его семейных и дружеских связей. Очевидно, что и поэму, и «Думы» через московскую цензуру провел Вяземский — именно его благодарил Рылеев «за участие» в судьбе своих произведений и за то, что «Войнаровский» мало пострадал в цензурном «чистилище» {684} . По-видимому, немаловажную роль в истории публикации поэмы сыграло и то, что до лета 1825 года московской цензурой заведовал попечитель Московского учебного округа князь Андрей Оболенский, дальний родственник Евгения Оболенского и убежденный «голицынец».

Источники, которыми пользовался Рылеев при создавании поэмы, ее байроническая форма, связи с другими романтическими произведениями давно выявлены исследователями. В данном случае интересен прежде всего публицистический смысл, вложенный в нее Рылеевым. Полное издание «Война-ровского» — в том виде, в каком поэму получили читатели в начале 1825 года, — представляло собой сложный комплекс противоречивших друг другу текстов.

На титульном листе книги был помещен эпиграф из «Божественной комедии» Данте на итальянском языке: «Nessun maggior dolore Che ricordarsi del tempo felice Nella miseria» («Нет большего горя, чем вспоминать о счастливом времени в несчастье»). Открывалась книга авторским посвящением Александру Бестужеву {685} . Затем шло краткое предисловие [14], из которого можно было узнать о сложностях, ожидающих всякого, кто возьмется читать эту книгу. Главная сложность касалась образа знаменитого гетмана Ивана Мазепы, изменившего Петру I и перешедшего в ходе Северной войны на сторону шведов: «Может быть, читатели удивятся противуположности характера Мазепы, выведенного поэтом и изображенного историком. Считаем за нужное напомнить, что в поэме сам Мазепа описывает свое состояние и представляет оное, может быть, в лучших красках; но неумолимое потомство и справедливые историки явлют его в настоящем виде; и могло ли быть иначе?» {686}