Натан Эйдельман - «Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

В том же духе действовала и университетская реформа.

Вспоминаю эпизод, как однажды в Казанском университете почтенный историк обратил наше внимание на сравнительно недавно выставленную картину: юного студента Владимира Ульянова прямо в университетском помещении стремятся арестовать полицейские чины. «Мы объясняли товарищам, — шепотом поведал нам ученый, — что картина несколько не соответствует действительности. Владимира Ильича арестовали за пределами университета, так как полиция, согласно тогдашнему уставу, не имела права туда входить; товарищи, однако, сказали, что так будет убедительнее!»

Как известно, самоуправление русских университетов переживало приливы в царствование Александра I и отливы при Николае I. Смысл борьбы заключался в правах университетского совета и администрации: время от времени демократическое начало брало верх, и тогда выбирали ректора, деканов, сами решали, что и в каком объеме проходить, сами утверждали программы и объем обучения. Затем, однако, напуганная власть вводила «право вето» на все эти решения и присваивала его назначенному попечителю, иногда губернатору или тому ректору, который уже не выбирался, а назначался.

История отдаст должное замечательным ученым, прежде всего из Петербургского университета, которые не только оставили заметный след в науке, но и, решительно используя весь свой авторитет, выступали за университетское самоуправление. Новый устав сильно повышал автономию, административную и хозяйственную самостоятельность университетов, права студентов и преподавателей самим решать научные проблемы, объединяться в кружки, ассоциации; между прочим, отменялись вступительные экзамены, но более строгими делались выпускные… Последующие огромные успехи университетской науки доказывают, что это были правильные, прогрессивные, благодетельные меры, заслуживающие не буквального, но творческого возрождения в новых условиях, век спустя!..

Впрочем, по пути к окончательному утверждению реформа высшей школы не только приобретала, но и теряла. «В последнюю минуту» власти все же несколько повысили плату за обучение (по сравнению с первоначально предложенной); занятия по богословию из «добровольных» стали обязательными; несколько увеличены права министров и попечителей — вмешиваться в университетскую жизнь. В связи с университетской автономией возник в ту пору очень любопытный спор, весьма важный для потомков.

Представители власти (в частности, член разных реформаторских комиссий Модест Андреевич Корф) считали, что студентам надо только учиться и получать знания: знакомая и сколько раз провозглашенная после того позиция, которая вроде бы на первый взгляд верна, но в глубине своей обычно скрывает некоторые не очень благовидные цели!

Эту «глубину» сразу зафиксировали лучшие профессора, которые возразили, что цель университетов состоит отнюдь не в формировании говорящих машин , а прежде всего — в создании граждан; гражданин — это и знания, и общественные чувства…

Поклонившись старинным русским юристам, теперь воздадим хвалу профессорам, студентам, учителям, гимназистам.

Их было сравнительно немного (к тому же были реакционеры, «передоновы, беликовы»); у них было мало сил, но они сделали свое дело вместе с врачами, инженерами и другими выпускниками университетов.

Если смотреть чисто статистически, вообразить число неграмотных, не получивших вовремя медицинской или технической помощи, то действия этих людей покажутся мизерными, практически не очень существенными по сравнению с масштабами нашего столетия. Однако даже статистика покажет медленные, но определенные результаты, например рост числа грамотных с 6 процентов (1860‐е) и до 25–30 (перед революцией). И все же на первое место мы поставим не количественную, а качественную сторону: сами усилия этих людей, их стремления, пусть не всегда успешные, имели нравственный характер. Постепенно создавалась та высокая репутация разночинной демократической земской интеллигенции, которая, несомненно, относится к золотому фонду русского прошлого. Нравственный урок — важнейшая сторона просвещения.

В этой связи как не задуматься над еще одним сопоставлением времен. Однажды в большом сибирском городе мы разговорились с умными, почтенными преподавателями местного пединститута, напоминавшими своим обликом, разговорами и подходом о земской традиции (выяснилось, кстати, что они потомственные преподаватели, их предки действительно трудились в земской педагогике). Эти люди с грустью рассказали, что на отделении русского языка немалую часть студентов, особенно студенток, составляют выпускники сельских школ, присланные оттуда со специальным направлением, которое обязывало после окончания пединститута возвратиться в родные края, уже учителями: «Мы даем этим девочкам диктант, и они делают 7–10 ошибок; без направления из глубинки они, конечно, не были бы приняты. А мы их зачисляем, и через несколько лет они возвращаются в родные села, делая в диктантах 3–4 ошибки».

Широкий, хорошо поставленный «круговорот невежества в природе»: отдельные, действительно способные люди, которые возвращаются в свои деревни, — исключение, лишь подтверждающее правило. Можно, конечно, жонглировать цифрами, найти прогресс в том, что тысячи, пусть невежественных, учителей все же теперь идут в деревню, где прежде трудились единицы. Но можно (и думаем, должно !) рассудить иначе. Сто лет назад в темную, безграмотную деревню отправлялись люди, уверенные: если масса отсталая, то педагог тем более должен быть высокообразован. Теперь же стихийно складывается практика: там, в глубинке (да и ведь не только в глубинке!), публика столь «серая», что сойдет любой наставник, даже делающий в диктанте по нескольку ошибок.

Принцип противоположный старинному не только в практическом смысле, но прежде и более всего — в нравственном…

В XX веке необходимость известного просвещения была ясна даже консервативным верхам; в какой-то степени оно поощрялось, но в то же время пресекалось из‐за боязни, что темные люди начнут слишком много понимать…

Нет ли тут, увы, современных аналогий? Просвещение, образование, конечно, необходимы, но «консервативные верхи», большей частью инстинктивно, а порой и сознательно, всегда опасаются истинного просвещения, которое ведет к самостоятельности, живой инициативе…

Сходные события происходили с 1860‐х годов в сфере печати.

Старая, жесткая предварительная цензура заменяется с 1865 года новыми правилами; по-прежнему цензоры читают перед выходом издания сравнительно массовые, для народного чтения, а также наиболее распространяемую периодику; значительная же часть книг, периодических изданий (таких, например, как журналы «Русская старина», «Русский архив») подвергается отныне цензурированию лишь после выхода («карательная цензура»). В этих случаях порой перехватывается часть уже готового тиража, делаются предупреждения, которые, накопившись, позволяют начальству запретить издание.