Вадим Парсамов - На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

С момента усвоения этой роли царь не только ни на минуту не забывал о присутствии Провидения во всех его политических действиях, но всячески напоминал об этом своим союзникам. Уже в Калишском союзном договоре между Россией и Пруссией, подписанном 16 (28) февраля 1813 г., говорилось: «Первое чувство, коим был одушевлен его величество император всероссийский, ведя свои победоносные войска за границу, было желание присоединить к справедливому делу, столь явно покровительствуемому провидением, своих древних и любезнейших союзников, дабы вместе с ними исполнить предназначения, с коими связаны спокойствие и благосостояние народов, изнуренных столь многими потрясениями и жертвами. Наступает время, когда договоры не будут уже более перемириями, когда они снова могут быть соблюдаемы с тою религиозною верою, с тою священною ненарушимостью, от коих проистекают уважение, сила и сохранение государств».

Комментируя это место, великий князь Николай Михайлович писал: «Впервые мы встречаем такое определенное воззвание к Провидению и Божьему Промыслу в официальном документе, но с этих пор такого рода парадокс стал приобретать права гражданства и был основанием новых политических веяний, сложившихся в уме Александра I и затмивших у него вскоре чувства к собственной его родине – к России, с которой он только что успел сродниться в годину Отечественной войны» [Николай Михайлович, 1912, т. 1, с. 135].

Александра действительно обвиняли в недостаточности патриотизма. Новая идеология, призванная сплотить Европу на основе религиозных космополитических идей, заставляла его всячески подчеркивать отсутствие у него каких-либо национальных интересов. Такая позиция ставила царя в исключительное положение среди его союзников. М.Ф. Орлов писал: «Здесь дело шло не о границах, не о приобретениях, не о завоеваниях. Чего требовала Пруссия? – 10 000 000 жителей. Австрия? – обеспечения своих областей. Англия? – уничтожения континентальной системы и освобождения торговли. Второстепенные государства? – неприкосновенности их владений. А Россия? – ничего для себя самой и всего для мира» [Орлов, 1963, с. 24].

На бытовом уровне это порой приобретало вызывающий характер. Русские офицеры с возмущением отмечали пренебрежительное отношение Александра к своим воинам при подчеркнуто любезном его обращении с французами. Как вспоминал Н.Н. Муравьев-Карский, «победителей морили голодом и держали как бы под арестом в казармах. Государь был пристрастен к французам до такой степени, что приказал парижской национальной гвардии брать наших солдат под арест, когда их на улице встречали, отчего произошло много драк».

Особенно бросалось в глаза, что Александр «не любит вспоминать об Отечественной войне» [Михайловский-Данилевский, 2001, с. 268; Ульянов, 1964, с. 12]. Царь действительно не считал, что он чем-то обязан своей армии и своему народу в этой войне. Его вдохновляла мысль о прямом вмешательстве Божества, спасшего Россию. Реализация Божественного сценария поставила Александра в центр происходящих событий, соединив в нем идеи войны и мира. Собственное величие царь склонен был усматривать не в том, что он одержал победу над Наполеоном, а в том, что Бог избрал его, подобно ветхозаветным героям – помазанникам Божьим – для ниспровержения Наполеона и восстановления изначального порядка.

Таким образом, царь, оказавшийся не способным сначала к роли полководца, а затем народного вождя, обрел новую для себя роль – это была роль человека, отвергнутого людьми и уповающего на Бога, роль, вначале не заметная для публики, но в силу благоприятного развертывания событий, выдвинувшая его в центр бурного водоворота мировой истории. Это была роль Божьего избранника, царя Давида, обретшего величие в смирении, и написавшего на знамени победы: «Не нам, Господи, не нам, но имени твоему дай славу» (Пс. 113: 9).

В истории культуры бывают случаи, когда текст, описывающий какое-либо событие, появляется раньше, чем происходит само это событие. Московский пожар 1812 г. принадлежит именно к таким случаям. О нем заговорили раньше, чем запылала древняя столица, впустившая в свои стены Великую армию. Сожжение собственного имущества хорошо вписывалось в концепцию народной войны. Само слово «пожар», перекликающееся с популярным в 1812 г. именем «Пожарский», открывало возможность для каламбуров [102]. Московский генерал-губернатор Ростопчин это хорошо понимал, и еще до того, как вопрос об обороне столицы встал в повестку дня, писал своему близкому другу П.И. Багратиону: «Народ здешний по верности к государю и любви к отечеству, решительно умрет у стен московских, а если Бог не поможет в его благом предприятии, то, следуя русскому обычаю: не доставайся злодею, обратит город в пепел, а Наполеон получит вместо добычи место, где стояла столица» [Ростопчин, 1883, с. 651]. Багратион был солидарен со своим корреспондентом, которого он считал «истинным русским вождем и барином»: «Истинно так и надо: лучше предать огню нежели неприятелю» [Дубровин, 1882, с. 98, 108].

Подобного рода заявления и последовавший за ними пожар навсегда связали имя Ростопчина с этим грандиозным событием: «Что касается до моего имени, – признавал он, – то оно служит припевом к пожару, как припев Мальбруга в песне» [Ростопчин, 1853, с. 236]. При этом Ростопчин то приписывал себе, то отрицал участие в московском пожаре. 2 сентября он писал жене: «Когда ты получишь это письмо, Москва обратится в пепел. Прости мое желание сделаться римлянином, но, если бы мы не сожгли город, его бы разграбили» [Narishkine, 1912, р. 171] [103]. Но уже через несколько дней в письме к Александру I Ростопчин высказывал предположение: «Виновниками этого пожара либо Французы, либо Русские воры; но я больше склонен думать, что это сами сторожа лавок, руководимые правилом: коль скоро не мое, так будь ничье!» [Ростопчин, 1892, с. 535]. Перечисление различных версий свидетельствует о том, что московский генерал-губернатор пока еще только прощупывал почву для наиболее выигрышной позиции по отношению к пожару: следует ли присоединиться к французской версии о русских злоумышленниках-поджигателях, или же списать все на самих французов, и в таком случае лишить себя национально-героического ореола самопожертвования, или же дать понять, что пожар есть проявления народного патриотизма, и тогда можно будет приписать себе честь инициатора этой величественной акции.

Версия о том, что французы сожгли Москву, продержалась довольно недолго, как ввиду ее абсурдности (зачем французам жечь место собственного пребывания?), так и ввиду соблазна представить московский пожар актом величайшего народного самопожертвования. Но в любом случае «подвиг» Ростопчина остался неоцененным в полной мере. Одни не могли ему простить уничтожения собственного имущества, другие не верили в то, что московский генерал-губернатор по собственному почину мог решиться на столь масштабную акцию. Имя Ростопчина если и связывалось с пожаром Москвы, то, как правило, в негативном смысле. Когда же речь заходила о великой жертве, принесенной народом, то о московском главнокомандующем предпочитали не вспоминать.