Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

– Фу! Пшел! – закричал Борис Петрович. – Пошел вон, злыдарь!

Сафонов вскочил, упало кресло, на шум вбежала Анна Петровна. Узнав, что стряслось, ласково запела:

– Не сердитуй, батюшка! Не надрывай свое сердце. Кот службу свою знает, то его дело, а что на грудь прыгнул – поделом ему! – И она притопнула ногой на белолапого.

Кот нахохлился, с удивлением взглянул на хозяев, в зубах его хрустнули мышиные косточки – и звук этот резанул по сердцу, напомнив то, о чем неотступно думал Борис Петрович.

И все же, как ни крепился, как ни отвлекал себя хозяйственными заботами, на душе у фельдмаршала свербило. Царедворцы в Петербург следом за царем отправились, обещался и он выехать по сухой дороге, однако миновал апрель, май, а граф в своем доме. Оправдание было одно: ноги пухнут, в груди теснит. На самом же деле не хотел брать на душу еще один грех – участвовать в суде над царевичем, пусть уж там Меншиков старается. Но и покоя не было в душе. Что делать? Борис Петрович слал и слал письма в Петербург старым товарищам – Апраксину, Матвееву, слезно жаловался на ножную болезнь, которая «никак не умаляется», дабы передали они про то государю.

Опять грызли его по ночам дурные мысли. Давно испытывал недовольство царя Петра. Год назад в Польше Рожнов написал на него донос, но, слава Богу, князь Василий Долгорукий выручил. Потом обвинен был в худом командовании в Померании. Теперь наказывает царь его молчанием за то, что сидит в Москве.

А граф оправдывался: «Дабы Его Величество в моем неприбытии не изволил гневу содержать». «К болезни моей смертной и печаль мене снедает, что вы, государь мой, присный друг и благодетель и брат, не упомянитеся мене писанием…»

Однако, жалуясь на немочи, Шереметев тем временем успел съездить в свои села в Ярославской губернии и продолжал приводить в порядок хозяйство. Секретарь его Сафонов не оставался без работы…

– Что там? – спрашивал барин.

– Из Калужской деревни подьячий пишет, мол, завелась у них ведьма, зовут баба Меланья, превращается она то в курицу, то в свинью, да еще будто по ночам летает, никто сего не видел, а она говорит: летаю!.. Вечером ударили свинью кочергой, а наутро Меланья охромела… Что с ней делать, присоветуй, батюшка… Ведьму ту, пишут, надобно топить: ежели всплывет – значит, ведьма, а ежели не всплывет… Дозволь, милостивец наш, ей пресечение сделать…

Борис Петрович даже подскочил:

– Олухи царя небесного! Дурни! Да что они в самом деле?.. Тьфу ты!..

И снова писал в Петербург – мол, никакой радости жить в Москве нету, сие есть «вертеп разбойничий», мол, только число воров тут и растет, а более ничего. И опять низко кланялся «Его Величеству государю Петру Алексеевичу», жаловался на свое одиночество, болезни, на царскую немилость – мол, ранее «ласкал» своего верного слугу, а нынче гнев на него держит.

И другие находились у графа печали. Взяв зеркало, он глядел на себя и ужасался: морщины, складки вдоль и поперек лица, под глазами – вздутые мешки… Нервничал, раздражался и выговаривал Сафонову в ответ на очередную жалобу подьячего или просьбу о ссуде:

– Знаешь ли ты, что сказано в Евангелии? Помогай ближнему своему, протягивай руку помощи тонущему, однако и сам не упади в воду!..

И опять ночью виделась черная река, лодка, на которой отправлялся он в царство вечности…

А утром велел жене и брату немедля искать детям надежную гувернантку, немку или шведку, чтоб не стара и не молода была, чтоб учила его детей уму-разуму…

В сенях громко стукнула дверь – так обычно входил Владимир Шереметев, – и правда, через минуту он стоял перед графом, причем в немалом возбуждении. Конечно, из-за вестей петербургских. Приехал Голицын и сообщил, что Ефросинья, царевичева полюбовница, разрешилась от бремени. Толстой учинил ей допрос, и показала она, будто имел Алексей помыслы на царский трон сесть. И следствие закрутилось наново! Борис Петрович поник головой.

Вторая новость похуже: царь требует всех на заседание Сената, ходят разговоры о связях царевича с фельдмаршалом, и ежели не сегодня-завтра Шереметев не явится в Петербург, то его привезут силою.

– Силою? – Граф вскинул седые брови. – Пусть, как Карла, везут меня на носилках драбанты!..

Но и то были не все вести: днями должен прибыть в Москву митрополит Иоанн Кроковский, царь вызывает его на суд. Скорняков-Писарев давно укатил за ним и будет проездом из Киева в Москве.

– Боже мой и Творче! – воскликнул Шереметев. – Дай хоть немного пожить на свете сем в покое! – Схватился рукой за грудь. Помолчал. – Рад я повидать старого друга отца Иоанна, однако… как свидеться? Небось Скорняков неотступен при нем.

– Ты про отца Иоанна? А не думаешь про то, что поведала на допросе девка Ефросинья и как сие на нас отзовется? – спросил брат. – Могут и тебя, и меня призвать…

– Охо-хо… – перевел дух Борис Петрович. – Хочется всем, чтобы я ангел был и чтобы делал все по-ангельски, а я человек всего лишь и делаю по-человечески…

Спустя два дня, под вечер, у ворот шереметевского дома остановилась запыленная коляска, и из нее вышел высокий худой старик с седыми волосами и черными углями глаз на бледном лице. Это был митрополит Кроковский, с которым учились они когда-то в Киевской духовной академии.

Встреча их была не радостна, а печальна. Оба еле стояли на ногах, с трудом удерживали слезы. Старые друзья сидели у камина, говорили о незабвенном Димитрии Ростовском, которого почитали как самого образованного священника, к тому же независимого от воли монаршей. Совсем иное дело – царский любимец Феофан Прокопович, готовый духовную власть целиком отдать царю…

Беседа была не столь долгой, но – облегчила душу Борису Петровичу; еще раз убедился он, что духовное родство пуще телесного. В домовой церкви исповедался перед отцом Иоанном, а после достали духовное завещание, подписанное уже Д. М. Голицыным, Н. И. Репниным, Т. Савёловым. Теперь Иоанн Кроковский поставил на нем свою подпись.

Настало время прощания. С трудом натянув на распухшие, немеющие ноги просторные чувяки, Борис Петрович вышел во двор. Здесь лицо отца Иоанна еще более поразило его своей бледностью – лишь великим смирением держался старец. «Доедет ли до Петербурга? Увидимся ли мы еще?..» Невольно опять черная мысль коснулась Петра, и вспомнился усатый кот…

ИЗ АРХИВА С. Д. ШЕРЕМЕТЕВА

«В 1718 г. фельдмаршал почувствовал знатный ущерб сил своих и не мог следовать за Государем, остался в Москве… О Кроковском показал Царевич: „Архиерей Киевский мне знаем“. Сего было достаточно, чтобы тотчас послать в Киев капитана Скорнякова-Писарева: „А что найдется у него в доме, все письма осмотреть везде и оныя, какие бы ни были, забрать и, запечатав своею печатью, привезти с собою, а помянутого Кроковского везти немедленно с собою под честным арестом в Петербург…“