Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

– Ты на меня за них обиды не держи, – заметил Петр. – Подумай своей головой: любят они свое отечество, коли не желают раненым отдавать строения свои?.. Среди них тоже есть люди, а есть людишки! Видал я в Нижнем, как у Строганова монахи иконы расписывали: лик Христов с господина своего, каково сие, а?

Алексей сидел бледный, а тут стал краснеть – он и спорить с отцом боялся, и соглашаться не мог. Шереметев с тревогой следил – не поссорились бы. Царевич в дороге простудился, его лихорадило, а царь жаловался ему на ссоры между сподвижниками, на ревность их, которая есть «обманка амура»… Пьян? Не пьян? «Что будет, когда не станет меня, государя? Растащат страну! – И добавил четко: – Аще мене изгнаше, и вас понежут».

Царевича трясло, лицо покрылось пятнами. Увидев его горячку, Петр сразу отрезвел, даже испугался.

И с каким же усердием принялся он ухаживать за сыном! Сколько часов сидел возле, не спуская глаз с бредившего больного! Не похож стал на беспощадного, неугомонного государя, не сидевшего и минуты без дела. Буйная голова его склонялась, плечи согнулись, он чуть ли не целовал руки сына – никогда не видел его таким фельдмаршал.

А потом взял нож, кусок березы и принялся вытачивать табакерку…

Как здоров стал Алексей, царь тут же уехал, а табакерка та осталась в сундучке Шереметева – память о морозных днях в Сумах, маленькая, забавная табакерка… Порой вынимал он и разглядывал хитроумный рисунок.

Было первое июля, духовитый теплый вечер. Из Ярославской вотчины как раз прибыли телеги, полные свежего меду, масла, муки. Анна Петровна наблюдала во дворе за разгрузкой. Борис Петрович глядел из окна, а с десяток ребятишек, графских и дворовых, играли в бабки.

С Моховой повернула знакомая коляска – желтый кожаный верх, черная основа, въехала в их переулок, и из нее вышел Владимир Шереметев с какой-то молодой женщиной.

Через короткое время была она представлена графскому семейству как гувернантка, приехавшая из Данцига для обучения и воспитания детей.

– Мадам Штрауден, – сказала, приседая.

Граф и графиня расспросили, как попала сюда, о семье. Оказалось, что стройная женщина с густыми темными бровями, придававшими суровость ее лицу, – одинокая вдова, желает посвятить свою жизнь детям. По утрам она обливается холодной водой, делает гимнастику и с собой имеет целый баул нужных книг, к тому же знает немецкий, шведский и французский языки. Гувернантка пришлась по душе не только графу и его супруге, но и Марье Ивановне, которая хоть и добра, однако отчего-то очень разборчива в людях.

– Мы хоть обливаниев не делаем, однако после баньки и теперь еще в снегах купаемся, – улыбаясь, проговорила она. – Однако то зимой, а вы, значится, круглый год, во всякое время? Да и как таковое возможно?

Гувернантка, глядя ей в лицо, уверенно отвечала:

– Macht möglischweise – unmöglisch möglish. Это значит: делай что возможно – и невозможное станет возможно.

Борис Петрович был доволен: есть теперь и Марья Ивановна с добрым славянским нравом (весела, дух неунывен имеет, а дух такой побеждает зло), и «мадама», которая правилам-порядкам научит, а также языкам иностранным.

Он похвалил ее, сказав, ежели все сладится, пусть останется она в его семействе до самого конца – так приглянулась. Показали комнату, где будет жить «мадама». Лишь после того Владимир Петрович принялся выкладывать новости:

– Сам Щербатов сказывал, что государь на нас в великом гневе. Дурные «ехи» [7] Ехи – слухи (слово XVIII века). ходят по Петербургу, что царевичев ты доброжелатель, оттого не являешься пред очи государя… А еще будто князь Василий продолжает свое упорство… И что оба вы готовы царю служить, а не кровь его судить. А еще… – он перешел на шепот, – будто там решают, удушить царевича или казнить… Вот какие страсти в той столице!

Борис Петрович молча хмурился. Подала голос Марья Ивановна.

– Что это ты, батюшка, – обратилась она к гостю, – так нас пужаешь? Я вон как напужалась, когда Борис Петрович, заблудившись, упал на мою постелю, однако никому про то не сказывала… А ты – и про Щербатова, и про Долгорукого. А ну как всё это мужицкие зобобоны да бабьи побасенки? Не бери в голову сие, Борис Петрович.

Усладлива речь тещи, только совет ее – не брать в голову – не для него, Шереметева. Гувернантка сказывала, мол, невозможное возможно, ежели все делать… Эх! – да только неправда это: возможно то, что возможно для государя… Неужто принудят и повезут его в Петербург? Прав Яков Долгорукий: готовы мы служить царю, но не готовы наследника его судить… Ох-хо-хо… Заждался Шереметев лодки, что возит смертных в царство вечности, заждался. Как сделать, чтобы и совесть была чиста в день Страшного суда, и с Петром оставаться в мире?..

Но тут грудь его прорезала такая боль, что все отодвинулось…

В один из последних мартовских дней 1719 года по дороге из Москвы в Петербург двигался траурный поезд. Шесть лошадей, покрытых черными попонами, запряженных цугом, медленно шли по начавшей таять дороге.

Солдаты Преображенского и Семеновского полков сопровождали закрытый катафалк, обитый синим бархатом и серебряными позументами.

Наконец на седьмой день поезд прибыл в новую столицу. Остановился возле Фонтанного моста, у шереметевского дома. Гроб был выставлен для прощания в нижней зале, обтянутой черным сукном.

Толпы простого люда заполонили Фонтанку.

Прибыл государь и следом за ним все важные персоны государства, сенаторы, сановники и иностранные посланники в темных одеяниях. Царь долго в неподвижности стоял возле гроба. С другой стороны – молодая вдова фельдмаршала, окруженная детьми, испуганно глядевшими вокруг. О чем думал Петр? Наверняка о великих потерях, случившихся в последний год, о безмерности своей печали и тщете усилий. О том, что лишился он сразу двух наследников: после «большого царевича» скончался любимый «Шишечка», некому теперь по мужской линии наследовать трон. Думал и о царевичевом деле, о том, что пресек заговор, – нет ни побежденных, ни победителей. Может, оттого-то и уклонялся Борис Петрович от участия в сем деле?..

На Фонтанке выстроились солдаты, раздался условный звук трубы, задрожали мелкой дробью барабаны – и процессия двинулась в сторону Александро-Невской лавры. Около двух верст туда, а шли долго, полдня…

То была не просто дорога к Лавре, то была дорога их общей жизни… Двадцать лет Свейской войны, первые поражения, первые виктории, военные советы, штабы, сидения в палатках и шатрах… Неторопливый, осмотрительный маршал – и царь, как ветер.

Петр воздавал должное старому солдату и в то же время чувствовал вину свою. Сердит, гневен был на него в последний год. Зато теперь… Похоронами этими поднят фельдмаршал на государственную высоту. Завещал похоронить себя в Киеве, в Печерской обители, рядом с сыном? Читал царь ту его бумагу: «Желаю по кончине своей почить там, где при жизни жительства иметь не получил». «Не получил». Оттого, что задумал стать монахом, да – слава Богу! – не дано на то изволения, – и славно: вон жена-красавица, теперь вдова, дети… «Хорошо, кабы воспитывались они вместе с царскими внуками, сыном и дочерью злосчастного Алексея», – подумал Петр.